А снаружи бродят хищные звери, высматривают, вынюхивают жертву, грохочут тяжелыми сапогами. Три эсэсовца и пожилой полицай — тот самый, который накануне принес и огласил приказ коменданта, ходят по домам, проверяют, не осталось ли кого. Для начала они переворачивают вверх дном ту половину дома, где жили евреи. На полу расстилаются простыни и туда выбрасывают вещи из шкафов и комодов: посуду, одежду, столовые приборы — все, что представляет хоть какую-то ценность. Затем эсэсовец обнаруживает в буфете бутылку водки, и четверо с радостным гоготом усаживаются за стол глушить дармовую выпивку.
Наталья Гавриловна стоит рядом и молчит, скрестив руки на животе. Один из немцев обращается к ней. Полицай переводит:
— Принеси что-нибудь закусить. А еще он спрашивает, почему ты прячешь евреев и партизан?
— Я не прячу. Они тут снимали квартиру…
Немец мотает головой и грозно бухает кулаком по столу. В глазах его гуляют под ручку хмель со смертью. Наталья Гавриловна возвращается на свою половину и заглядывает под кровать.
— Нина, ты там?
Молчание. Наверно, заснул ребенок.
Тихо подходит вечер. Во дворе и в саду лежит снег, лежит и молчит. Едва слышный шепот шелестит из-под кровати:
— Тетя, черти уже ушли?
Нет, не заснула Ниночка — она по-прежнему прячется в самом темном уголке, не шевелится, не шумит, только глаза блестят испуганным блеском.
— Ниночка, лапушка, еще не ушли. Здесь они, проклятые. Лежи тихонечко, не шуми, а то заберут тебя в черный мешок…
— Хорошо, — шепчет ребенок, — я не буду шуметь. Изо всех сил не буду.
Наталья Гавриловна смахивает слезы, бросает в миску несколько вареных картофелин, помидоры, хлеб и несет немцам. Те уже почали вторую бутылку — как выяснилось, у Гершона Моисеевича был неплохой запас спиртного. Двое сидят за столом, другая пара разместилась на узлах с награбленным добром. Сытый гогот, смех, лающая, каркающая, чужая речь…
Прикончив вторую бутылку, они выходят во двор и, покачиваясь, долго мочатся в снег. На очереди — квартира Натальи Гавриловны. Ее осматривают небрежно — проверяют комнаты, заглядывают в шкафы.
— Давай деньги, старая! — требует полицай.
Хозяйка выносит несколько бумажек. За окном уже почти стемнело. Когда же это кончится, Господи? Спаси, Господи, и помилуй. Помилуй-Господи-помилуй-Господи-помилуй-Господи…
Наконец эсэсовцы вскидывают на плечи узлы и выбираются за калитку. Неужели пронесло? Наталья Гавриловна запирает дверь, задергивает занавески и вздыхает с облегчением. Теперь можно и лампу засветить.
— Ниночка, выходи!
Женщина и ребенок садятся ужинать. На столе свекольный борщ, картошка и яблоки. Нет, у Ниночки совсем нет аппетита. Чтобы немного подсластить ей этот страшный день, Наталья Гавриловна достает из буфета банку с медом. Ломоть хлеба с медом — какой же ребенок откажется от такого лакомства?
Ниночка жует и разговаривает со своими куклами. Их у нее две — Маруся и Катя. Маруся чуть больше размером и потому считается старшей сестрой. А еще у Ниночки есть губная гармошка и кукольная двухколесная коляска. Вот только обе эти вещи шумят, а шуметь нельзя. Поэтому гармошку и коляску пришлось на время отдать тете Наташе. Ниночка должна теперь сидеть тихо и не говорить, а шептать. Злые дядьки с черными мешками ходят-бродят вокруг дома.
Только успела подумать о дядьках — и снова стучат в дверь!
— Кто там?
— Это я, Наталка, открывай!
Ну да, это он, Иван Гаврилович, брат хозяйки.
— Погоди!
Наталья Гавриловна делает Ниночке знак спрятаться. Та серьезно кивает и, прихватив с собой ломоть хлеба с медом, снова лезет под кровать. Сейчас там темно, хоть глаз выколи, и совсем нечем себя занять. Девочка тихонько жует сладкий ломоть. Потом облизывает пальцы. Потом делать становится совсем нечего, и, зевнув, Ниночка засыпает.
А за ширмой идет беседа между братом и сестрой. Они живут по соседству, но Иван — пьяница и драчун — никогда не был здесь желанным гостем. Правильней будет сказать, что они недолюбливают друг друга — уж больно несхожи характерами.
— Ну что, были у тебя немцы? — спрашивает Иван.