— Тебе холодно, дочка?
Голос женщины звучит ровно, как всегда, но сердце разрывается от материнской жалости.
— Да… — шепчет Ниночка.
Впрочем, ее одолевает не столько холод, сколько безмерная усталость. Но дома Наталья Гавриловна и отогреет ее, и накормит, и спать уложит…
Девочка не проснулась даже к вечеру — так и проспала до следующего утра. Зато у Натальи Гавриловны хлопот полон рот. Во-первых, починить взломанную братом дверь. Во-вторых, собраться в дорогу. И наконец, в-третьих, сбегать к хорошим знакомым, договориться о санях с лошадью на завтрашнюю поездку. Путь предстоит неблизкий — двадцать пять верст до деревни Моятино. Откладывать никак нельзя, смерти подобно…
И в самом деле, в предрассветных сумерках въезжают во двор сани, запряженные парой бойких лошадок. Лошади дожевывают свой лошадиный завтрак, сыто всхрапывают, и густой пар поднимается от их заиндевелых морд. Наталья Гавриловна и Ниночка выходят на крыльцо — обе одеты очень по-зимнему, только нос и торчит. Глаза девочки блестят. Еще бы: предстоит захватывающее путешествие — на санях да на лошадках! Как красиво вокруг! Сколько снега навалило за ночь! Как чуден мир, как интересно жить! Наталья Гавриловна кладет в сани два туго увязанных узла с Ниночкиными вещами. Кто знает, сколько времени придется ей провести в Моятино…
Осторожно, чтобы не тревожить чужие уши скрежетом петель, закрываются ворота. Наталья Гавриловна запирает их на висячий замок. Дом тоже заперт, ставни глухо задраены. Женщина осеняет себя троекратным крестным знамением и садится в сани рядом с девочкой. Можно трогать. Она берет вожжи, чмокает, трогает кнутом лошадиные спины — пошли, родимые! Лошадки неторопливым шагом проходят по улице Коцюбинского, минуют рыночную площадь и выбираются в заснеженное пространство полей. Мир постепенно наполняется утренним светом — есть в нем сегодня немного больше смысла, немного больше порядка. Немолодая бездетная женщина и ее четырехлетняя спутница держат путь к намеченной цели.
Тут мы их и покинем: ведь рассказ этот не о Ниночке и ее семье и не о Наталье Гавриловне и ее брате. Рассказ — о талисмане, сотворенном рукой Святого Ари, великого рабби Ицхака Лурии, знатока и учителя каббалы. И поскольку остался этот кусочек пергамента в руке, а затем в кармане еврея по имени Авраам бен Шауль Йоффе, то к нему и обратим мы сейчас свои взгляды. Да-да, в кармане, куда Йоффе положил талисман после того, как ответил на вопрос заместителя коменданта Фогеля.
Йоффе находился в местечке вот уже две недели, а до этого жил в городе Прилуки. Пятнадцатого ноября, в день большой ликвидации, он стоял вместе с другими сынами и дочерями своего народа на краю расстрельного рва. Пуля попала ему в правое плечо, и Йоффе упал в общую могилу, в месиво кровавой грязи, земли и мертвых тел. Под утро ему удалось выбраться наружу. Истекая кровью и не испытывая особых надежд, он наугад постучался в один из крайних домов. Там жил школьный учитель по фамилии Иванчук, который впустил еврея к себе. В доме Иванчука ему перевязали рану, позволили переночевать. Три дня спустя Йоффе покинул дом своего спасителя. Он намеревался найти в лесу партизан и примкнуть к их отряду. Но получилось иначе: недалеко от нашего местечка беглеца заметили полицаи и после недолгой погони привезли в желтое здание комендатуры. Там, в подвале гестапо, и дожидался Авраам бен Шауль Йоффе своей второй ликвидации.
Как уже сказано, еврейским вопросом здесь ведал заместитель коменданта Фогель. Отпустив женщину с девочкой, он закурил и еще раз допросил Йоффе. Дымя хорошей сигаретой и поигрывая плетью, Фогель сидел в кресле и пронизывающим взглядом смотрел из-под очков на полумертвого от побоев еврея. Тот избегал встречаться с ним глазами. Да и чего хорошего мог ожидать еврей Йоффе от встречи с очкастым немецким нацистом, повелителем мира, представителем высшей расы с узеньким затылком и жидкими волосиками?
— Откуда ты знаешь армянский? — спросил Фогель.
По-армянски Йоффе не знал ни слова.
— Когда-то ухаживал за девушкой-армянкой, — не моргнув глазом соврал он.
— Значит, можешь разговаривать?
Йоффе уклончиво пожал плечами. Не завраться бы, не попасть в безвыходный тупик… Что, если немец сейчас прикажет сказать хотя бы несколько слов?
— Разговаривать — нет, — сокрушенно признал он. — Так, одно-два выражения. Да и то нетвердо.