Отец и Данила подпевают:
Раненый казак умирает. Горька его судьба:
От песни мороз по коже. Я слышал ее уже много раз, и меня всегда удивляет веселый припев:
— Сильна песня! — сказал Данила. — Не хуже наших, старательских.
Я подсел к матери. Она ласково и нежно поглядывала на отца, угощала его и Меня; Данила потешал всех рассказами о бродягах-золотоискателях, о нечистой силе, отводящей людей от скрытого в горах богатства.
Обед кончился. Отец взял гармонь, заиграл приисковый перепляс.
— Спляшем, что ли? — спросил Данила. — Без плясу праздник не праздник. На том стоит матушка Русь. Эх, веселись, душа и тело, вся получка пролетела!
Мать пристукнула каблуками, выплыла на середину избы. Лицо ее потемнело, глаза оживились, губы сжаты. Данила сперва мелко семенил ногами, словно раскачивал свое длинное тело, потом волчком закрутился возле матери, пошел вприсядку.
Мать сняла с головы кашемировый платок, помахивала им, дразня Данилу. Движения ее были легки, красивы, задорны.
Дед похлопывал в ладоши, какими-то чудными вздохами — и эх! и эх! — подхлестывал плясунов и сам притопывал ногами. Бабушка стояла у печки, зардевшись от счастья. Она любила веселье и лад в семье, сама была когда-то мастерица плясать.
Гармонь пела в руках отца, будоражила всех, вызывала дрожь в сердце, и мне казалось — я не слыхал еще такой игры, проникающей в душу, не видал такой пляски. Было что-то простое и прекрасное. Я с трепетом ждал: вот-вот лопнут голубые мехи, захлебнется гармонь, упадут, задохнувшись, плясуны. А отец играл, откинув голову, сощурив глаза. Гармонь пела все тоньше и тоньше, забористее, и плясуны вихрем носились по полу.
— Хватит, спасибо! — улыбнулась мать. — Тебя, Данило, не перепляшешь. Ты двужильный какой-то, шалая головушка.
Она, тяжело дыша, села на лавку. Отец погладил ее по плечу, засмеялся.
— Разве худого человека в дом приведу?
Данила вышел во двор.
— Это чей мужик приволокся за тобой, Алеха? — спросил Дед. — Веселый, шут его дери.
— Старатель, — сказал отец. — На пристани подружились. Пойдем в тайгу песок мыть. Отдохнем и двинемся. Данило места знает, не беспокойтесь. Сухарей вот надо побольше.
В избе стало тихо. Мать переглянулась с бабушкой. Дед выколачивал трубку. Слова «старатель», «старательство», «золото» всегда вызывали смятение в семье, жестокие споры, брань, и я подумал, что теперь опять все разладится, все станут непонятными, злыми.
Вошел Данила, кивнул отцу.
— Пора на боковую, Алексей. Завтра в поход. Время упускать нам никак нельзя.
Мать вздрогнула.
— Да куда вы, сердешные, на зиму глядя? — начала бабушка. — Охота горе мыкать по трущобам?
— Ерунда, мамаша! — хвастливо сказал отец. — Стужа нам нипочем. Главное что? Данило — человек практикованной! Нападем, на жилу, обогатимся. Суши сухари да помалкивай!
— Верно, — поддержал Данила. — Самородки ныне по четыре с полтиной золотник принимают. Только давай. В фунте девяносто шесть золотников. Смекаете? Один фунтишко добыл — и кум королю! Только местечко найти. Уж мы с Алексеем Спиридонычем возьмем. Есть на примете ручеек один — соблазнительный!
У матери поблекло лицо. Казалось, слезы вот-вот брызнут из глаз, и она опять закричит, застонет либо кинется на отца с вальком, которым недавно ему грозила.
— Думать не смей, Алеха! — запальчиво сказал дед. — Не впервой слышим твою погудку. Обжегся на золоте раз, обжегся два. Хватит!
— Не тебе наставлять других, — возразил отец. — Сам на охоте порой неделю попусту ходишь. Это ничего?
— Сравнил! — дед взмахнул рукой, словно отгоняя дурные мысли. — Птица да зверь для того и созданы, чтоб человек ими пользовался.
— А золото? — насмешливо спросил Данила.
— Золото от беса, — убежденно проговорила бабушка. — Бес его посеял в землю на соблазн, на лихоимство и распрю людскую. Песок мыть во сто раз хуже, чем в карты играть да водку пить безо времени.