Она писала, как проводила время с друзьями: «Мы переночевали дома у Кристины, ее мама дала нам какую-то странную пиццу с оливками, мы играли в „правду или расплату“. Бет нравится Мэтью. Мне никто не нравится; большинство танцовщиц выходят замуж по окончании карьеры, тогда мне будет уже тридцать или сорок. Мы накрасились, Марианна выглядела здорово, но Кристина наложила слишком много туши и стала похожа на свою маму!» Первый раз, когда ее с подругами пустили одних в город: «Мы сели на автобус, поехали покупать вещи в „Мисс Селфридж“. Марианна и я купили одинаковые топы, но у нее розовый с пурпурной надписью, а у меня светло-голубой с красной. Джессика не могла поехать, и я купила ей заколку для волос с цветочком. Потом мы отправились в „Макдоналдс“. Кристина сунула палец в мой соус барбекю, а я в ее мороженое. Мы так ржали, что официант пригрозил нас выставить, если мы не перестанем. Бет спросила, не хочет ли он мороженого с барбекю?..»
Кэти примеряла пуанты Луизы, терпеть не могла капусту, ее выгнали из класса на уроке ирландского языка за то, что она писала сообщения Бет. Обычный ребенок, веселый, целеустремленный, порывистый и слегка небрежный в пунктуации; ничего особенного, не считая танцев. Но понемногу между строчек, словно нарастающее пламя, пробивался страх. «Джессика грустит, потому что я собираюсь в балетную школу. Она плачет. Розалинда говорит, что, если я уеду, Джессика убьет себя. Это будет моя вина; я не должна вести себя эгоистично. Я не знаю, что делать: если спрошу маму и папу, они могут меня не пустить. Не хочу, чтобы Джессика умерла».
«Симона сказала, что я больше не могу болеть, поэтому вечером я заявила Розалинде, что не хочу это пить. Розалинда говорит, я должна, иначе не смогу хорошо танцевать. Я испугалась, потому что она очень злая, но я тоже была злая и сказала, что ей не верю, она просто хочет, чтобы я болела. Она говорит, что я об этом пожалею. Джессика не станет общаться со мной».
«Кристина на меня злится, она пришла во вторник, а Розалинда сказала ей, что она для меня недостаточно хороша. Мол, я пойду в балетную школу, Кристина не верит, что я не говорила. Теперь Кристина и Бет не будут говорить со мной, Марианна пока разговаривает. Я ненавижу Розалинду! Ненавижу, ненавижу, ненавижу».
«Вчера дневник лежал у меня под кроватью, а сегодня я не могла его найти. Я ничего не сказала, но когда мама повела Розалинду и Джессику к тете Вере, поискала в комнате Розалинды. Он лежал у нее в гардеробе, в коробке из-под обуви. Я боялась брать, потому что теперь она узнает и здорово рассердится, но мне все равно. Я буду держать его у Симоны и писать, когда занимаюсь одна».
Последняя запись была сделана Кэти за три дня до смерти. «Розалинда жалеет, ей так плохо, что я уеду. Она боялась за Джессику. Переживала, что я уеду так далеко. Она тоже будет скучать. Обещала мне подарить счастливый амулет, чтобы я хорошо танцевала».
Ее голос чисто и звонко звучал с исписанных страниц, кружась вместе с пылинками в солнечном луче. Кэти уже год как умерла, ее кости лежали на сером и унылом кладбище в Нокнари. После суда я почти не думал о Кэти. Если честно, даже во время следствия она не так уж сильно занимала мои мысли. Жертва — это человек, с которым вы никогда не познакомитесь. Для меня Кэти являлась набором снимков или слепком с чужих слов; значение имела только ее смерть и цепочка дальнейших обстоятельств. То, что случилось в Нокнари, затмило все, чем она была или могла стать в будущем. Я представил пустую студию, голый деревянный пол и как Кэти лежит на животе и пишет свой дневник, двигая лопатками, а музыка вальсом кружится вокруг нее.
— Если бы мы нашли его раньше, это могло что-нибудь изменить? — спросила Симона.
Ее голос заставил меня вздрогнуть: я забыл, что она рядом.
— Вряд ли, — ответил я, сказав неправду, но ей хотелось это слышать. — Здесь нет ничего, что указывает на причастность Розалинды к каким-либо преступлениям. Есть упоминание, что Розалинда заставляла Кэти что-то пить, но она легко это объяснит, заявив, что это были, например, какие-нибудь витамины. И амулет ничего не доказывает.
— Но если бы мы отыскали его до того, как ее убили, — тихо заметила Симона, — тогда…
На это мне нечего было возразить.
Я убрал дневник и кармашек из бумаги в пакетик для улик и отправил к Сэму. Тот пристроит их куда-нибудь в подвал, рядом с моими старыми кроссовками. Дело закрыто, и улики уже не нужны, пока — и если — Розалинда не сделает то же самое с кем-нибудь другим. Я бы предпочел послать дневник Кэсси — в качестве безмолвной и никчемной просьбы о прощении, — но она больше не занималась данным делом, и я не был уверен, что она правильно меня поймет.
Несколько недель спустя я узнал, что Сэм и Кэсси обручились. Бернадетта разослала сотрудникам электронные письма с предложением скинуться на свадебный подарок. Вечером я буркнул Хизер, что, кажется, заразился скарлатиной, заперся у себя в комнате и до четырех утра медленно, но целеустремленно пил водку. Потом позвонил Кэсси на мобильник.
Она ответила после третьего сигнала:
— Мэддокс.
— Кэсси, — произнес я, — Кэсси, неужели ты правда собираешься выйти замуж за эту деревенщину? Скажи, что нет.
Она молчала.
— Прости, — продолжил я. — Прости за все. Мне безумно жаль. Я люблю тебя, Кэсси. Прости, ради Бога.
Снова молчание. После долгой паузы я услышал щелчок, затем где-то в глубине послышался голос Сэма:
— Кто это?
— Ошиблись номером, — отозвалась Кэсси тоже издалека. — Какой-то пьяный парень.
— А почему ты сразу не бросила трубку?
Сэм поддразнивал Кэсси. Шорох простыней.
— Он сказал, что любит меня, и я хотела понять, кто он такой, — проговорила Кэсси. — Но оказалось, ему нужна Бритни.
— Как и всем нам, — заметил Сэм и тут же ахнул, а Кэсси засмеялась. — Ты откусила мне нос!
— И поделом тебе. — Опять смешки, шорох, поцелуи, затем долгий удовлетворенный вздох. Сэм прошептал мягко и ласково:
— Малышка…
Дальше было слышно только их дыхание, иногда сливавшееся в унисон, замедлявшееся в ритме сна.
Я долго сидел на кровати и смотрел, как небо светлеет за моим окном. До меня не сразу дошло, что мое имя не высветилось на экране Кэсси. Я чувствовал, как водка струится по моим жилам; начиналась головная боль. Я так и не понял, действительно ли Кэсси решила, что дала «отбой», или ей хотелось причинить мне боль. А может, наоборот, это был ее последний подарок — последний шанс услышать, как она дышит во сне.
Шоссе построили там, где и планировали. Движение «Долой шоссе!» затягивало дело как могло: новые петиции, прошения, протесты. Кажется, они дошли даже до Европейского суда. Напоследок кучка каких-то сомнительных демонстрантов обоего пола, называвших себя «Свободный Нокнари» (не сомневаюсь, что среди них был и Марк), разбила лагерь на месте раскопок, чтобы помешать бульдозерам, и задержала строительство на несколько недель, пока правительство не распорядилось их разогнать. У них не было никаких шансов. Жаль, я не спросил Джонатана Девлина, верил ли он сам, несмотря ни на что, будто общественное мнение способно что-либо изменить, или понимал, что акция обречена, но все-таки пытался. В любом случае я ему завидовал.