– Он, значит, Серега, а ты кто? – голос женщины потеплел.
– А я Иринка.
– А родились вы, стало быть, в мае.
– Ой, как угадала? – встрепенулась девочка.
– И родом вы пскопские.
Мальчик насупился и хотел было увести сестру от этой опасной женщины, которая так много знает. Но присмотрелся и признал в ней одну из тех, которых квартирная хозяйка называла "курсистки". Тетеньки эти были странные: вроде как дамы, но и не дамы. Дамы носили высоко вздымавшиеся сзади пониже спины юбки из шуршащего шелка, отороченные куницей шубки, шляпки с вуалями и тонкие перчатки. А курсистки ходили в простом суконном платье, в шерстяных платках, а под платками волосы у них были стриженные. Курсистки, по словам квартирной хозяйки, все время учились, и понятно, что такой ученой женщине ничего не стоило отгадать, когда и где они родились.
И тут случилось странное: Сереге вдруг захотелось рассказать незнакомке все. И про то, как отец уехал в Питер на заработки год назад, и про то, как позвал их приехать к нему жить, и как они собрались и долго ехали, а приехав, не нашли отца в заводском бараке. Про то, как мастер накричал на маму и прогнал ее, про то, как мама решила добиться правды и сняла угол у портного на Обводном, про то, как целый месяц обивала пороги и выслушивала ругань, везде таская за собой близнецов. Про то, как позавчера вдруг тоненько вскрикнула, схватилась рукой за левое плечо и осела на пол. Прибежал портной, брызнул ей в лицо водой, она вроде и очнулась, но стала какая-то слабая, все время лежит. Портной хотел позвать лекаря – отказалась, а сама почти ничего не ест. Да и они горячей пищи со вчерашнего вечера не ели, когда сердобольная портнова жена выделила им по паре картох.
Сам не заметил Серега, как все это обсказал женщине, которой даже имени не знал. И она сказала:
– Ну, с ситным-то я вам помогу.
И вправду помогла: купила два фунта ситного, зашла еще в бакалею, взяла чаю, сахару и коробку монпансье, потом еще в колбасном фунт ливерной, самой вкусной, печеночной. Потом в трактир заглянула и взяла щей на вынос. Да велела самых лучших, и мяса не жалеть.
Нагруженные всей этой снедью, дети вместе с незнакомкой пришли на шестой этаж дома на Обводном, где снимали угол.
В углу
Да ты, наверное, не знаешь, что такое угол? Как не знаю, – возмутишься ты, угол есть у комнаты, у улицы, у геометрической фигуры. Но все это, любезный читатель, другие углы.
В Санкт-Петербурге, в средине восьмидесятых годов позапрошлого века дело с жильем обстояло так. У самых богатых людей были свои особняки. Те, что попроще, но все равно при деньгах и связях, снимали роскошные квартиры на втором этаже доходных домов – бельэтаж называлось. В этом бельэтаже и потолки были высокие, и окна большие, и печи изразцами выложены. Те люди, что среднее сословие составляли, занимали третий и четвертый этажи. Ну, а беднота уже ютилась под крышей, там, где потолки были низкие, а окна узкие. Причем, конечно же, беднота не могла себе позволить квартиру. Нет, они снимали комнаты, а готовили на общей кухне у хозяйки, а чаще и вовсе не готовили, а покупали еду на вынос в трактире.
И, наконец, самые бедные снимали угол. Угол – это часть комнаты, отгороженная ширмой или занавеской. Вот в таком-то углу и жили Серега с Иринкой, и их мать.
Когда незнакомка вошла за занавеску и оглядела кровать, на которой дети спали вместе с матерью, а сейчас лежала она одна, стол и единственный колченогий стул, она не разохалась и не начала сочувствовать, как боялся Серега, не любивший, когда его жалеют. Наоборот, она сразу велела детям есть щи, пока не простыли, а сама склонилась над больной.
– Ну что, Аксинья Михайловна, – дети успели разболтать ей, и как мать зовут, и как отца, – Скажи мне, прежде в груди у тебя болело?
Страдалица еле слышно отвечала:
– Не болело. Так, ныло малость.
– А когда что тяжелое поднимала или там косила, дыхание перехватывало? воздуха не хватало?
– Бывало. Свекровка вечно жаловалась, что плохая из меня работница.
– А намедни что почувствовала? Острую боль вот тут? – и коснулась теплой рукой груди больной.
– Аж в глазах потемнело, – вспомнив, мать тихо заплакала.
Пришлая женщина расстегнула рубаху у лежащей и, не слушая ее протестов, принялась выстукивать грудь. Потом приложила ухо к сердцу. Потом достала здоровые мужские часы, да не простые – со множеством стрелочек (Серега никогда такие не видывал), – взяла мать за руку и с минуту сосредоточенно молчала. После застегнула матери ворот рубахи и сказала:
– Надо тебе к врачу, Авдотья Михайловна. Хотя, правду сказать, и врач тут уже не поможет.