На подступах к западному Бейруту
Решась губителей разбить,Мы больше им не уступаем.Вступаем или не вступаем? —Звучит, как «Быть или не быть?»
До дна хотелось бы испитьНам эту чашу, не иначе.Хотя «Вступаем!» — это значитДля многих, может быть, не быть.
Меир Мостриаль
Рассвет встречает Меир Мостриаль.Он восхищен, но взгляд его печален.Всегда, всегда в глазах его печаль,Поскольку мир, увы, не идеален.
Но в этот мир, не видя в нем вины,Влюблен он, как в жену свою Девору.На наши склоки лишь со стороныОн смотрит с добрым ласковым укором.
А иногда в свободный час, в досуг,Когда по службе нет у нас нагрузки,Я Меира — он мой ближайший друг —Учу читать и говорить по-русски…
Вот, наклонившись, для чего-то он,На землю дуя, шепчет потрясённо:«Уйди! Уйди! Беги отсюда вон!» —Так Меир наш спасает скорпиона.
Он, бедный, выбивается из сил,Чтоб скорпион в красе своей и силеВдруг никого из нас не укусил,Но чтоб и мы его не укусили…
…Задумчив Меир в отблесках зариИ говорит, вздыхая: «Нет, ребята,Как ни верти и как тут ни мудри,Пора прибить Ясира Арафата».
Йоси Зильберман
Штаны стирает Йоси Зильберман,Потом на солнце на веревке сушит.Он говорит, что мир — сплошной обман,Как ни взывай: «Спасите наши души!»
А сионизм, вождизм, мессионизм —Убогие младенческие соски.Однако без особых укоризнОн склонен рассуждать по-философски:
«Растет щетина, как ее ни брей —Так на земле растет число злодеев».Он, Йоси, знает то, что он еврей,Но наплевать ему на всех евреев.
Он любит джаз и, кажется, любовьБез преданности джазу и любови,А если даже где-то льется кровь,То что ему до этой самой крови.
Он пессимист. Он этот белый светСвоей особой личной мерой мерит.Он говорит, что правды в мире нет,И ни во что решительно не верит.
Но вот снимает Йоси ЗильберманШтаны с веревки, смотрит кисловатоИ говорит: «Хоть мир — сплошной обман,Пора прибить Ясира Арафата.»
Йешаягу Авербух
Кусает Йешаягу АвербухЗачем-то ручку. Нá землю роняетТо хлеб, то вилку. Шепчет что-то вслухПо-русски: очевидно, сочиняет…Давно расстался с отдыхом и сном.— Что пишешь? — любопытствуют ребята.— Пишу, ребята, только об одном:Пора прибить Ясира Арафата!
Авраам Леви
Он не бывает весел иль понур,Он никогда ни в радости, ни в гневе —Лишь цифр ряды да отблески купюрБлестят в глазах у Авраама Леви.
Так он живет и коротает век.Взгляд неподвижен. Твердая осанка.Он человек, но он не человек —Он есть компьютер и работник банка.
Любое чувство и любой порывОбиды, веры, чести или лестиЕму чужды. Читает «Маарив»[5]Он лишь во имя биржевых известий.
Он ни о чём не знает ничего,Но знает всё про суть валютных судебИ сколько денег будет у негоИ в те года, когда его не будет.
При этом он довольно мил и прост.С ним говорить всегда легко и просто:До дна познав единственный вопрос,Он никогда не задает вопросов.
Но вот сегодня он меня с утраСпросил нежданно:— Нынче что за дата?И вдруг сказал:— Я думаю, пораПрикончить нам Ясира Арафата.
Рав Ривкин
Чтобы Господь одобрил нашу цель,Что б мы в пути целёхоньки остались,Рав Ривкин, раввинатский офицер,Вершит молитву, завернувшись в талес[6].
В чем роль его? Зачем сюда он зван?Следить, чтоб кoшер был всегда на кухне,Чтоб обеспечить в «Шахарит»[7] миньян[8]И чтобы души наши не протухли.
Он к вере, к покаянию зоветНас, грешников, и, видимо, недаромВ одной палатке с доктором живет,Причисленный по роли к санитарам.
Он страстно жаждет мир предостеречьВ его пути, безмозглом и безбожном,Когда вершит пророческую речьО двух Шаломах — подлинном и ложном.
Видна и вправду Божья благодатьВ его сужденьях о любом предмете,Особенно мастак порассуждатьО двух Мессиях — сам, наверно, третий.
В нем нет вопроса — быть или не быть?— Быть! И — навек: доказано веками…Но Арафата надобно добить —Иначе будем просто дураками!