Вокруг царит глубокая, торжественная воскресная тишина, но в голове у Анны звенит и гудит, щеки пылают, и на глазах, против воли, выступают слезы. И где-то внутри кто-то назойливо, не переставая, кричит: «Нет! нет!» Она хорошо помнит, что и тогда, когда отец, мать и Катрина, сочувственно улыбаясь, обступили ее, а она, стыдливо опустив глаза, еле слышно сказала Айзозолу: «Да», — тот же голос громко и угрожающе кричал: «Нет! нет!..»
Она стискивает зубы и со злостью шипит: «Да! да!»
Затаив дыхание, противясь одолевающему ее страху, она прислушивается к себе… Может быть… Сперва — молчание, а затем с недвусмысленной ясностью, словно тяжелый и звонкий удар молота, отдаваясь во всем ее теле, снова раздается неумолимое «нет».
Руки у нее безжизненно опускаются, голова, словно обессилев, клонится набок, припадает к белому стволу березы. Глаза ее смыкаются, лишь веки изредка вздрагивают, точно листья в полуденную жару перед грозой.
И вдруг она вскакивает на ноги, словно ее вспугнули, затем опять садится на прежнее место, прижимает ладони к вискам, пылающим щекам и воспаленным глазам. И чем дольше она так сидит, тем больше ее охватывает страх и недоумение. Этого не может быть, эти последние полторы недели — только недоразумение, дурной сон… Надо пробудиться, протереть глаза, чтобы все рассеялось, как призрак, как туман, чтобы на душе снова стало легко и свободно. Она не может пойти за Айзозола, не может, не может, не может… Слезы неудержимо текут между пальцев, падают на пряди распустившихся волос. Старая береза задумчиво покачивает зелено-серой вершиной, и ее грустный шелест проносится над полем.
До слуха Анны Аплоцинь долетает неожиданный шум — это стучат колеса брички по большаку. Анна вздрагивает и уголком передника быстро вытирает глаза. Ей знакомо это тарахтенье, раз пять-шесть она уже прислушивалась к нему с тревожным сердцем, судорожно сжимая пальцы. Над поворотом большака, над купой ив и серой ольхи всплывает белое продолговатое облачко пыли, на минуту, будто в нерешительности, застывает на месте, затем потихоньку тянется к Аплоциням, становясь все заметнее. И оставленная им в воздухе полоса медленно оседает на ивы и ольхи. Анна так пристально смотрит на это облако, что у нее высыхают слезы на глазах и она забывает о своем волнении. Может быть, это облачко остановится, повернет назад, рассеется? Но нет — зачем ему поворачивать: оно знает свою цель, оно движется вперед смело и уверенно. Вот оно горделиво обвивает липы в конце аплоциньской дороги, и Анне кажется, что листва их тускнеет, блекнет. На немощеной дороге к усадьбе стук колес умолкает. Но над полускошенной нивой то и дело мелькает окованная медью дуга. Все девушки-невесты с тоской и надеждой поглядывают на поблескивающую медью дугу Яна Айзозола. Анна Аплоцинь опускает глаза, смотрит на свои сложенные на коленях руки и думает только об одном: нет она ни за что не пойдет домой! Пускай он напрасно ждет ее, пускай уедет, не повидав ее. И все-таки она встает, обдергивает платье и бредет вдоль луга к дому. Сжатые губы ее едва шевелятся, беспрерывно шепча:
— Надо идти… Надо!
Но у клети она вдруг останавливается, словно увидела перед собою призрак. С широко раскрытыми от страха глазами она поворачивается и той же дорогой бегом бросается назад. У березы Анна опускается наземь и прижимается лбом к белому стволу.
Отец, мать, Катрина — все выбегают на двор встречать будущего зятя. Полный, румяный, одетый в покупной костюм, жених выскакивает из брички, здоровается с отцом и передает ему вожжи, затем протягивает правую руку матери и Катрине, а левой чуть приподнимает шляпу. Янис Айзозол достает из брички красивую, купленную в Риге корзинку и, сопровождаемый с обоих боков женщинами, идет в дом. Он без умолку говорит о жаре и дорожной пыли, обращаясь то к матери, то к Катрине. Катрина понимающе улыбается и кивает, мать время от времени громко смеется.
Едва дойдя до двери, Янис Айзозол снимает шляпу. Батрачке, которая стоит с шумовкой у плиты, он кивает головой и так любезно здоровается, что та краснеет от удовольствия. В сенях, у дверей, сидит на кровати в одних подштанниках батрак Мартынь, он только что проснулся, хмурый — ходил прошлой ночью к девкам, и его немного поколотили. Янис Айзозол подает ему руку и велит присмотреть за лошадью. Мартынь сначала морщится, но, взглянув себе в горсть, мгновенно расцветает, соскакивает с постели, хватает шапку и с кисло-сладкой улыбкой, бормоча бесконечные благодарности, бежит к лошади.
Катрина спешит открыть дверь в комнату; мать, схватив щетку, счищает зятю пыль со спины, плеч, рукавов… Он разрешает почистить пиджак, но когда мать тянется к выутюженным брюкам в тонкую полоску, он с благодарностью отказывается от ее услуг, берет из ее рук щетку, отдает ей купленную в Риге корзинку с гостинцами и не спеша аккуратно чистит брюки.