Хитрые глаза Ханке блестят.
— Мда-а-а… Только боюсь, ничего из этого не получится. Мы уже допросили и временно задержали помощника Матуссона. Впустую. В подобных случаях, как правило, имеется железное алиби! Но, если хотите, Густав проводит вас к нему.
Кольмар получает соответствующие распоряжения, а Ханке возвращается к обыску. Достав из портфеля деревянный молоток, он начинает методично простукивать обшивку каюты в надежде обнаружить тайник.
Ничего ему не найти, и он это знает. Просто занимается этим для очистки совести. Современные контрабандисты мастаки на разные хитрости — поймать их с поличным почти невозможно. Чаще всего товар упаковывается в герметический полиэтиленовый мешок, который лодка или катер тянет за собой на канате. Стоит появиться полицейскому судну, как канат тут же обрубают и все доказательства уходят на дно. Если товар ценный, то в мешке находится великолепное приспособление — радиомаяк, который передает и принимает радиосигналы на определенной волне. Лежит такой мешок на дне, и время от времени дает о себе знать. В нужный момент радиомаяку подается команда, она приводит в действие баллончик со сжатым кислородом, мешок надувается и всплывает на поверхность, продолжая подавать сигналы. Все дальнейшее зависит от умения и ловкости, а этого профессиональным контрабандистам не занимать.
Ханке все это хорошо известно, но он добросовестно, как врач, знающий о безнадежном положении пациента, продолжает обстукивать стены каюты. Его помощник, прежде находившийся на палубе, появляется с фотоаппаратом, и яркий свет фотовспышки раз за разом выхватывает мертвеца из сумрака каюты. Серое лицо Матуссона в эти мгновения приобретает отталкивающую мраморную бледность.
Делать мне здесь больше нечего. Мы договариваемся с Ханке встретиться после обеда, и я выхожу с Кольмаром. Он должен проводить меня в службу портового контроля, где регистрируются данные, получаемые с контрольных пунктов о плавсредствах, покидающих акваторию порта.
…………………………………Ханке ошибся. Алиби у “Хенне Оде” отнюдь не безупречно. Накануне убийства Манолова яхта покинула порт и вернулась лишь на следующий день. Этот факт может что-то означать, хотя и не обязательно он связан с убийством. Яхта выходила в море и в предыдущие дни — нерегулярно, без всякой видимой закономерности, — утром, после обеда и поздним вечером.
Пока я просматриваю журнал портового контроля, Кольмар приносит регистрационную карточку яхты. Меня интересуют ее бывшие владельцы, и он добросовестно записал все данные и незнакомые имена, но в подобных случаях все же лучше иметь под рукой как можно более полную их коллекцию. Мозг мой напряженно работает, я стараюсь как-то связать воедино и туманные намеки Брюге, и сомнительные прогулки “Хенне Оде”, и повторяю название яхты как заклинание.
Мы заканчиваем работу в службе портового контроля, и Кольмар бросает на меня вопросительный взгляд. Хорошо бы побывать в институте и встретиться с Велчевой и Стоименовым, но мне приходит мысль, что уже несколько раз я откладывал разговор с шофером Тине Йенсеном, помещенным в хирургическую клинику. Откладывал, ибо считал, что такой свидетель никуда не денется. Теперь я начинаю думать иначе.
— Тине Йенсен, — говорю я Кольмару.
Кольмар понимает с полуслова, да и вид мой ему подсказывает: что-то изменилось. Мы садимся в машину и всю обратную дорогу молчим. Быть может, его одолевают мысли о семье, детях, я же пытаюсь представить разговор с Тине Йенсеном и обдумываю вопросы, которые заготовил для него еще с утра.
Мы выходим из машины у университета, и мой мушкетер ведет меня в хирургическую клинику. Она размещается в трех мрачных на вид зданиях, наверняка построенных в прошлом веке, полукругом стоящих на ровно подстриженной поляне. На ней уныло торчат покрытые полиэтиленовыми мешочками низкие кустики роз. Солнце уже довольно высоко, сквозь редеющий туман оно блестит как капля расплавленного свинца. Что ж, зима не за горами.
Мы входим в крайнее справа здание и с порога погружаемся в знакомую атмосферу ослепительной, пугающей чистоты — лучшее напоминание о людских страданиях. В коридорах пусто, амбулатории и приемные находятся в другом крыле здания. Мы же вошли через служебный вход под испытующим взглядом привратника. Но нет такой клиники в мире, где бы привратник не разбирался в посетителях. Этот тоже нас не остановил.
Мы поднимаемся по лестнице, нажимаем кнопку звонка у закрытых дверей. Открывшая нам пожилая медсестра, провожает нас в палату, где находится Тине Йенсен. В ее пристальном взгляде сквозит скрытое недоверие, ибо, насколько я понял, Кольмар представил меня вначале как инспектора, а потом и как врача, а это показалось бы подозрительным и самой доверчивой сестре. А эта, судя по всему, не из таких.
В небольшой светлой палате кроме Йенсена находится еще один больной. Кровать Йенсена — у окна. Когда мы входим, он полулежа обедает, стол заменяет ему подвижный металлический поднос, прикрепленный к кровати. Голова и левая рука у него перебинтованы, под белой повязкой лицо кажется маленьким и детским Он отодвигает поднос и поворачивается к нам.
Кольмар коротко представляет меня, я придвигаю к себе стул и сажусь. Прошу его не смущаться, а спокойно продолжать обедать, и объясняю, что мое посещение можно рассматривать как чисто формальное. Йенсен не до конца понимает меня, и мои слова ему переводит Кольмар. Я чувствую, что контакта не получится, ибо от самого начала в палате возникла напряженная атмосфера. Да и медсестра стоит рядом, будто строгий фельдфебель, и на ее лице ясно читается, что она крайне недовольна моим визитом.
И все же надо с чего-то начинать разговор. Я говорю несколько слов о катастрофе, которая в такой ситуации была неминуема, выражаю надежду на его скорейшее выздоровление, а также уверенность, что моя страна возьмет на себя все расходы по лечению и возместит причиненный ущерб. Это в какой-то мере проясняет атмосферу и Йенсен вновь тянется к чашке с бульоном. По его лицу пробегает болезненная гримаса — вероятно, движение нарушило покой сломанных ребер. Затем я объясняю, что по возвращении на родину мне предстоит сделать доклад перед соответствующими властями и поэтому меня интересуют подробности катастрофы. Эта версия не бог весть как убедительна, но все же мне она кажется подходящей для случая. Сестра-цербер успокаивается, дает наставления Кольмару относительно общения с больным и выходит.
Я перехожу к делу.
— Вы можете вспомнить, в котором часу выехали из Юргордена?
— Минут через пять после того, как пробило десять, не позже, — без запинки отвечает Йенсен. Очевидно этот вопрос ему задавался уже не раз.
— Вы всегда по вечерам выезжаете в одно и то же время?
— Нет, зависит от товара и… Еще от того, в какой он таре, — объясняет Йенсен. — Иной раз погрузка немного затягивается. Но в одиннадцать я должен быть на месте для повторного рейса.
Он вместе с другими шоферами делает по три—четыре ездки за ночь, развозя товар по магазинам, с которыми у фирмы заключен договор. Как видно, почин доставлять товары в дневное время ему не известен.
— По пути вы не делали остановок?
— Нет! — сразу же отвечает Йенсен. Быть может я ошибаюсь, но мне кажется, что в его глазах мелькнуло беспокойство.
— В кабине вы находились один?
— Нам запрещено брать пассажиров! — качает перебинтованной головой Йенсен.
Я не настаиваю на уточнении, хотя его ответ не совсем ясен.
— А случается вам по дороге… подвезти кого-нибудь? — продолжаю я с раздражающей настойчивостью.
— Я, знаете ли, получаю хорошее жалованье, — криво улыбается Йенсен. — И не хотел бы его лишиться. Людям моего возраста непросто найти работу!
Ясно. Так мне ничего не добиться.
Я прошу подробно и точно описать, как все произошло: когда он заметил автомобиль Манолова, что за этим последовало и т. д. Йенсен, потихоньку отпивая бульон, рассказывает. Время от времени он морщится от боли и устраивается на подушке поудобней. Я почти все понимаю, Кольмару остается изредка переводить интересующие меня подробности.