— Стреффи! — воскликнула она не менее радостно и бросилась встречать взбегавшего по ступенькам Стреффи, за которым следовал нагруженный багажом лодочник.
— Надеюсь, у вас все в порядке? Элли сказала, что я могу приехать, — шумно объяснил он, — и я собираюсь занять свою обычную зеленую комнату, где панели с попугаями, потому что там вся мебель уже в ужасных пятнах от моего эликсира для волос.
Сюзи сияла от удовольствия — чувства, которое друзья всегда испытывали от общения со Стреффи. Все они сходились во мнении, что нет в мире другого человека и вполовину такого ужасного, неряшливого и очаровательного, как Стреффи; такого, в ком сочетались бы столь откровенное самолюбие и невозмутимое добродушие; кто так хорошо знал бы, как заставить вас поверить, что он мил с вами, когда это вы были милы с ним.
В дополнение к этим привлекательным чертам, о ценности которых никто не судил вернее их обладателя, Стреффорд нравился Сюзи еще одним качеством, возможно сам того не сознавая. А именно тем, что был единственным укорененным и постоянным существом среди переменчивых и увертливых фигур, которые составляли ее мир. Сюзи всегда жила среди людей, настолько утративших национальные черты, что тот, кого принимали за русского, обычно оказывался американцем, а человек, выдававший себя за коренного ньюйоркца, оказывался уроженцем Рима или Бухареста. Это были космополиты, которые в неродных странах жили в особняках, огромных, как отели, или в отелях с интернациональными, как официанты, постояльцами, в интернациональных браках, в интернациональной любви и интернациональных разводах на всем пространстве Европы и в соответствии со всеми законами, что пытаются регулировать человеческие узы. Стреффорд тоже имел дом в этом мире, но это был лишь один из его домов. Другой, о котором он говорил, а возможно, и думал куда реже, был громадный унылый английский загородный дом на севере страны, где жизнь его рода, настолько же монотонная и замкнутая, насколько его собственная была разнообразна и подвижна, протекала поколение за поколением; и это чувство дома и того, что он собой олицетворял, при всех причудах и дерзости Стреффорда, то и дело проявлявшееся в его разговоре или в отношении к чему-то или кому-то, придавало ему бо́льшую определенность и устойчивость в сравнении с другими участниками пляски марионеток. В нем, на поверхностный взгляд так похожем на них и так же стремившемся превзойти их в отчужденности и приспособляемости, высмеивавшем предрассудки, от которых сам избавился, и свет, к которому принадлежал, — в нем под непринужденной гибкостью по-прежнему оставался стержень былых убеждений и былых манер. «Он говорит на всех языках так же хорошо, как прочие из нас, — однажды сказала о нем Сюзи, — но по крайней мере на одном он говорит лучше других»; и Стреффорд, когда ему это передали, рассмеялся, назвал ее идиоткой, но был доволен.
Когда он тащился по лестнице рука об руку с ней, она думала об этом его качестве, которое стала ценить еще выше, чем прежде. Даже она и Лэнсинг, несмотря на истинно американское происхождение и старорежимную родню в Нью-Йорке и Филадельфии, были, как и везде на родине, так же душой далеки от всего этого, как зазывалы на международной выставке. Если в них обычно распознавали американцев, то лишь потому, что они прекрасно говорили по-французски, и потому, что Ник был слишком светловолос для «иностранца» и имел слишком резкие черты лица для англичанина. Но Чарли Стреффорд был англичанин с застарелыми привычками; и Сюзи постепенно открывала для себя красоту привычки.
Развалившись в лонгшезе на балконе, куда он последовал за Сюзи, даже не приведя себя в порядок с дороги, Стреффорд проявил чрезвычайный интерес к последней главе ее истории, чрезвычайно довольный тем, как прошла предыдущая под крышей его виллы, и выразил очень непочтительное удивление твердостью, с какой она отказалась пустить его к Нику, пока тот не закончит дневной нормы своего писания.
— Пишет? Чушь! Что он пишет? Он приучает тебя думать, что он пишет, моя дорогая; вот что он делает: заботится об алиби. Ты еще будешь сомневаться, что он просто сидит и почитывает «Le Rire»?[7] Пойдем проверим.
Но Сюзи была непреклонна:
— Он прочитал мне первую главу — просто замечательно. Это философский роман, — знаешь, очень похоже на историю Мáрия.[8]
— О да, знаю! — ответил Стреффорд с дурацким смехом.
Она покраснела, как ребенок.
— Дурень ты, Стреффи. Ты забыл, что мы с Ником не нуждаемся ни в каких алиби. Мы избавились от всяческого лицемерия, условившись, что дадим друг другу свободу, когда кто-то из нас захочет перемены. Мы поженились не для того, чтобы шпионить, лгать и мучить друг друга; мы объединились ко взаимной выгоде.
8