— Четыре недели, еб**ь тебя в рот, Дэн… ты спускал все в унитаз с легкой руки, — Алекс сам срывается в рычащий сдавленный крик, ударив по моим глазам огневым плевком ответного контролируемого "безумия". Как он еще не схватил меня за горло и не долбанул о ближайшую стену? И почему я сам сдержался от подобного соблазна — подсознательно чувствовал неравенство сил?
— Это так, по-твоему пытаться забыть и смыть со своего сознания дерьмо, в котором ты себя добровольно топил все эти годы? Ты за этим сюда напросился… бл**ь. Моими руками выписать себе путевку в долгожданное чистилище? Это все, ради чего ты теперь живешь? А остальное гори синим пламенем, включая твоего единственного сына?
Нет, он не стал скручивать мне руки и указывать на мое место в углу комнаты, мы оба перешагнули ту грань, через которую к прежнему положению вещей не возвращаются. Игры закончились, осталась одна голая правда с содранной кожей, и прикасаться к ней теперь боялись оба, я по крайней мере точно. Пусть я и продолжал рваться в надежде отобрать свое… ведь это совсем другое.
— Ты не имеешь права… Это тебе не принадлежит, — мне уже плевать на Кодексы и Протоколы, сейчас они для меня не более, чем эфиры испорченного воздуха — список правил долбанутых и помешанных на своих извращениях и садизме кучки конченных задротов, уверовавших в свою исключительность и недосягаемую неповторимость. Бл**ь, вы так зажрались от достатка и пресыщенной жизни, что уже не знаете, чтобы такого себе напридумать, лишь бы не сходить с ума со скуки.
И мне уже реально наложить, что обо мне думал Алекс и какие теперь выписывал диагнозы моему несостоявшемуся гению. Он зашел слишком далеко, не на свою территорию и прикоснулся к тому, к чему не должен был прикасаться никто кроме меня. У него были свои четкие границы допустимого, он обязан знать, что есть вещи, которые не попадают под его юрисдикцию, как и зоны личного пространства, которые он не имел никакого морального (и физического тем более) права переступать. ЭТО-НЕ-ЕГО-ТЕР-РИ-ТО-РИЯ.
— Сел на топчан, — новым безапелляционным "плевком" похолодевшего голоса в мои глаза.
Все попытки вырвать из его рук книгу и фотографии провалились с немощным треском. Он отбивал мой любой спонтанный и не просчитанный рывок практически без особого напряжения, попросту отмахивался, как от назойливой мухи или отпихивал, рукой-ногой, как того же глупого щенка, накинувшегося на ботинок хозяина спровоцированным нападением.
От его приказа резануло по легким и рвотным спазмом в желудке, выворачивающим наизнанку ледяным крюком. И все-таки у меня срабатывает на несколько секунд условный рефлекс. Не надолго, но достаточно, чтобы Алексу хватило выиграть несколько мгновений.
— Живо, твою мать. Не вынуждай повторять меня дважды, — четко, с расстановкой, выговаривая каждый слог и слово почти сквозь сжатые зубы сверхтерпеливого хищника.
Меня клинит всего ничего, примораживая к месту и замораживая часть оцепеневших мускулов с недавними импульсами. Кажется, меня даже слегка качнуло назад, как от невидимого удара. Мне не хватает каких-то пары секунд, чтобы успеть понять, что происходит и что делает Лекс, чтобы суметь хоть как-то это предотвратить.
Он просто разворачивается и идет к открытым дверям из комнаты, идет на выход с моими фотографиями. Меня выколачивает и подрезает по ахиллесовым сухожилиям, выбивает по коленкам и прямым идеальным рикошетом в затылок, но я делаю этот отчаянный рывок именно на рефлексе, не осознавая и не воспринимая, как за часть разумного решения.
— Алекс, бл**ь, стой, — и это рычал определенно не я.
Трясущиеся пальцы хватаются за дверную ручку изнутри, в жалкой попытке предотвратить уход Рейнольдза или просто не дать этой панели обрезать путь к твоим снимкам.
Наши взгляды скрещиваются, пока Лекс держит дверь с обратной стороны, намереваясь закрыть ее в любом случае.
— На кушетку, выбл**док, и ждать. Сейчас же.
Но это уже не срабатывает, слишком поздно, как и для меня, прозевавшего момент с возможностью подставить ногу в щель между дверной панелью и массивной коробкой косяка. Она захлопнулась прямо перед моим носом.