Так что пока нашлась свободная минутка, быстренько навестила аптечную палатку, где мне выдали всё необходимое. Затем забежала в столовую, наскоро перекусить и заодно заварить новый лечебный травяной чай для больного.
Вернувшись обратно в госпитальный шатёр, обнаружила, что пока никаких перемен нет. Мужчина всё так же лежал без движения и мерно дышал. Разве что показалось, что на этот раз в дыхании присутствуют лёгкие хрипы, да температура тела немного повысилась. Но сбивать её ещё было рано, такую организм должен сам стараться перебороть.
Пока моё присутствие рядом с больным не требовалось, я решила помочь дежурным санитаркам. Однако стоило только присоединиться к уборке, как я тут же удостоилась язвительно замечания Ленца о чьём-то неумеренном трудовом энтузиазме. Причём, сделал это он прилюдно, что было особенно обидно.
Сделав над собой усилие и промолчав, я просто продолжила заниматься работой, время от времени заглядывая к «своему» пациенту в ожидании каких-то перемен. На периодические подначки Ленца старалась внимания не обращать, он сегодня явно сутра был не в духе.
Упорно занималась своим делом: сбивала вновь поднявшуюся температуру, обтирала, меняла бельё, поила лекарственными отварами и микстурами. Удерживала, когда пытался метаться, норовя соскочить с лежака. Уговаривала, когда бредил, звал, неразборчиво ругался. И просто сидела рядом со своим подопечным.
Но чем дальше, тем больше настроение главного лекаря становилось ближе к отметке «отвратительное». Доставалось не только мне и это хоть как-то утешало. Однако сдерживаться с каждым разом становилось всё сложнее. Ясное дело, что после отъезда первых двух групп в госпитале остались только самые тяжёлые, читай — безнадёжные. И радостного настроения это, ясное дело, не добавляло. Однако срываться из-за этого на персонале я считала несправедливым.
До конца дня «ушли» ещё четверо. С последним я долго сидела рядом, держа его за руку, стараясь хоть так облегчить последние минуты. Душа болела, но глаза оставались сухими. Показать ему свою жалость и страх я не имела права. Вместо этого просто тихо напевала старинную мелодичную песню и ласково гладила по голове.
Молодой умирающий парень, почти мальчишка, смотрел на меня с тоской в глазах, понимая, что его жизнь отсчитывает последние минуты и крепко, до боли сжимал мою ладонь. Не просил, не умолял, не жаловался. Словно впитывал последние доступные ему ощущения. Пока, наконец, пальцы его не расслабились, а взгляд не застыл, смотря теперь в бесконечность.
Я высвободила свою руку из безвольной теперь ладони. И, в последний раз погладив по гладкой щеке, никогда не знавшей бритвы, осторожно опустила ему веки. Слёз не было, но внутри, словно что-то заледенело, закрылось, отсекая ненужные, опасные сейчас эмоции. Это война. Здесь умирают. А у меня есть ещё работа.
Поднявшись на ноги, я рассеянно окинула взглядом «палату» и неожиданно наткнулась на хмуро сверлящего меня взглядом главного целителя. Ленц стоял в проходе, скрестив руки на груди, и вид его не предвещал ничего хорошего. Но в теперь меня это уже не испугало. Видимо сказалась довольно сильная эмоциональная усталость, накопившаяся за этот день: борьба за жизнь подопечного, общая атмосфера безнадёжности, витающая в этой «палате», плюс физическая работа. Да ещё и на обед сходить забыла, забегалась.
Поэтому, чувствуя что ещё немного и сорвусь, просто молча отвернулась и ушла в дальний угол, к своему подопечному. А когда спустя минуту бросила взгляд в сторону прохода, там уже никого не было. Ну и ладно!
Однако гром всё же грянул. Не в госпитале. В шатре, который мы всё ещё делили на двоих.
Ближе к вечеру пришла Тильда и сказала, что приглядит за моим подопечным. Пока я поем и пару часиков отдохну перед ночным дежурством. Я не стала отказываться от такого подарка: усталость брала своё. Искренне поблагодарив подругу, я сначала завернула в столовую, где через силу затолкала в себя плотный ужин. Есть снова не хотелось, но я помнила мудрое наставление и старалась лишний раз не вредить своему организму.
И стоило мне только вернуться к себе, как оказалось. Что в шатре меня поджидает весьма недовольный целитель. Хотя недовольный — это ещё мягко сказано. Не стесняясь в выражениях, Ленц отчитал меня за излишнюю инициативу, эмоциональность и впечатлительность. На что я, не сдержавшись-таки, обозвала его бездушным сухарём и циником, после чего просто ушла.
Была бы дверь — обязательно бы ей хлопнула. Но мягкий шелест опускаемого полога прозвучал неубедительно. А я вся пылала от негодования и незаслуженной обиды. Об отдыхе в таком состоянии не могло быть и речи, поэтому я поспешила вернуться в госпитальный шатёр. Надеялась, что Ленц хоть туда не заявится со своими нравоучениями и претензиями. Его смена уже закончилась, так что, уж он-то свой отдых не упустит.