В хате, кроме хозяина, находился невысокий худой татарин с лицом, обезображенным оспой. Заикаясь, он упрашивал нас, чтобы мы взяли его с собой, оплатив рубль, так как он знает место, где шатаются три медведя, причём один из них очень большой, старый и злобный.
Мы ответили ему, что он уже старый и слабый для такой тяжелой охоты, но он противоречил этому и уверял, что может носом учуять медведя, и хозяин, деревенский староста, подтвердил это.
Однако мы отказали этому татарину в удовольствии охоты и дали ему в утешение двадцать копеек. Он с пренебрежением отказался принять подачку и своим стонущим голосом начал роптать:
— Не будет у вас успеха, не будет! Я шаман и знаю, вижу это! Встретите медведя, одного, двух, трёх… да трёх, и не убьете ни одного… У вас будет потеря… Значительно большая рубля… значительно большая рубля!..
Вольский со смехом воскликнул:
— Слушай, старый! Если я встречу медведя, не бойся — не промажу, хотя бы в тебе сидело пять шаманов и двадцать пять шайтанов (дьяволов), так как умею стрелять. Смотри!..
Сказав это, он высунулся из окна и прицелился и своего оружия в сидящего на дереве голубя. Раздался выстрел и голубь, как камень, упал с дерева.
Но и шаман не остался в долгу. Он вынул из-за пазухи обломок камня с какими-то знаками и прикоснулся им к нашим ружьям.
— Плохо будет, плохо будет! — Пробурчал он, гневно сопя, и вышел из избы.
В это время подали нам коней, и мы поехали дальше, до устья ручья Шурмак, где начинались негустые, полные мхов и диких ягод, леса — излюбленное место медведей, как нам объяснили ещё в Онгудае старые опытные охотники.
Оставив там наш возок, мы направились в лес. Зашли мы уже очень далеко, когда внезапно увидели медведя, который взбирался по склону горы.
Мы побежали туда, но нам перегородило дорогу вязкое болото, через которое мы не смогли никаким образом перебраться.
Медведь сбежал. После долгого блуждания по лесу, Вольский встретил двух медведей. Был уверен, что оба, как он говорил, «уже находятся в его охотничьей торбе». Прицелился в одного и выстрелил, но пуля застряла в стволе, газы вырвали замок и искалечили ухо охотнику, он же сам споткнулся от потрясения и упал, сломав, при этом, приклад оружия. А я вообще не встретил медведя.
— Проклятый шаман! Почему мы не дали ему рубль!
Я стал в высшей степени суеверным. Впрочем, все охотники полны предрассудков, и я не являюсь, с этой точки зрения, исключением. А кто не суеверен, тот не охотник-спортсмен потому, что это относится к категории охотничьих наслаждений.
В этом случае уже сказывается атавизм.
Охота — это черта первобытного человека, а первобытный человек — дитя природы, и не может не быть суеверным и предрассудочным.
Потеряв два дня на эту охоту, проклятую шаманом, с повреждённым и поломанным ружьем, мы вернулись в Онгудай, где уже меня ждало письмо от профессора Залеского, призывающего меня в Барнаул.
VI. Как я убежал от своей жены
Я застал профессора в очень плохом настроении. Он получил из Петербурга поручение исследовать озеро Чаны, расположенное вблизи города Каинск. Это озеро должно было стать главным водосбором для поселений колонистов, присланных из европейской России, между тем, правительство не располагало точными сведениями относительно характера воды этого громадного бассейна. Были ещё и другие поручения, которые изменили планы профессора в отношении посещения им минеральных озёр, расположенных вблизи Иртыша и на другом берегу этой реки, прорезающей степи, принадлежащие Большой и Малой Киргизской Орде.
Нужно было искать разные мелкие озерца, о которых мы не имели понятия, и таким образом были вынуждены позаботиться о проводнике. Лучшего, чем наш Сулиман, мы не могли отыскать, поэтому решили добраться до Кулунды, чтобы снова встретиться с этим незаменимым киргизом.
Нашли мы его очень быстро потому, что он кочевал тогда между Барнаулом и Кулундой, в восточной части степи. Он очень обрадовался, увидев нас, и с радостью принял наше предложение. Его опечалила только весть, что добравшись до Каинска, мы намереваемся уже возвращаться в Петербург. Он только попросил нас о нескольких часах времени на улаживание собственных дел и уехал. Уже после захода солнца он вернулся и привёл с собой молодого верблюда. В качестве подарка для меня, причём, сделал это очень демонстративно в знак нашей большой дружбы. Мне с трудом удалось убедить его, что не смогу я ехать в столицу с таким животным, и что в Петербурге на улицах взбесились бы все лошади, если бы я появился на верблюде. Он понял это и больше не настаивал.