— Пятьсот, — ответил я, стыдясь, правда, своего корыстолюбия.
— Что?! — воскликнули охотники. — На три дня пятьсот патронов? Каждый из нас имеет с собой по две тысячи и кроме того запас пороха, дроби и гильз.
Я был удивлен этими словами, но в глубине души похвалил себя за предусмотрительность, потому что сунул в свою сумку сто штук стальных гильз, две банки пороха и пятифунтовый мешок дроби номер три, прекрасного при охоте на уток и даже на гусей при выстреле с небольшого расстояния.
С большим нетерпением я ожидал вечера. Даже не хотел есть. Просмотрел свои пояса с патронами, которых было шестьдесят четыре, взял еще двадцать и разложил их по карманам своей меховой охотничьей куртки, которая уже видела столько замечательных охот в лесах, горах, на озерах и морях Европейской России и Азии; вычистил ружье, смазал касторовым маслом свои высокие, почти до пояса, охотничьи сапоги, привязал пса к колышку, вбитому в землю, так как вечером, на перелете птицы, он был не нужен и мог только помешать мне и, сидя в мягком сене, завистливо поглядывал на летящих в разных направлениях уток, гусей и лебедей. При этом я все время опасался, что до вечера пройдет вся птица над болотами Ханки, а для нас останутся только мелкие птицы, множество которых летало в тростниках, пело, ссорилось и даже дралось.
Наконец пришло это долгожданное мгновение: я сидел уже в своем укрытии на берегу озера, притаившись за тростниками. Солнце медленно, как бы издеваясь над моей нетерпеливостью, опускалось на запад, очерчивая в небе громадную дугу. На землю спустились первые волны мрака, еще прозрачного, пропитанного светом, и в гуще тростников и камыша обрисовались сапфировые и фиолетовые тени, в которых искали ночного приюта мелкие птички, чирикая сонными уже голосами. На западе начали пылать расплавленным золотом и драгоценным пурпуром маленькие облачка, неподвижно стоящие на бледно-зеленом небе. Какая-то тень, как прозрачный креп накрыла верхушки сухих тростников и бурые бархатные их султаны, все контуры и формы, притемнила золотые пластины озер и розовые ленты ручьев и речек. Таинственная тишина наплывала отовсюду и, казалось, все звуки, отголоски и говоры придавила к внимательно слушающей сухой траве. Давно уже умолкли веселые обитатели тростников и камышей — певчие птички, которые просвистев последнюю благодарственную молитву или прощание гаснущему солнцу, уснули; утихло кваканье проснувшихся кое-где жаб, затаился ветерок, колышущий сухие стебли и траву, замороженные зимней стужей; не плескались утки на озере, и только время от времени сопровождали тишину резкие зигзаги летучих мышей, бесшумно разрезающих воздух.
Солнце выглядывало из-за горизонта, лучезарной короной своих огненных волос, но само уже утонуло где-то на западе, за фиолетово-сапфировым хребтом лесного Сихотэ-Алиня.
На небе еще догорали полосы зеленых, золотых и пурпурных сияний; плыли, как бы набухшие кровью и расплавленные в огне, странствующие летучие облачка, но на земле, в зарослях тростников и камышей, уже гнездился мрак, а из него начинали подниматься туманные испарения и ползли, стелясь по неподвижным сонным верхушкам бурно разросшегося камыша и гибких ив, вывернутых как сплетения бьющихся змей.
Тишина становилась еще более глубокой и могущественной.
Поражало даже гудение комаров и шорох ползущего по стеблю тростника жука-рогача.
Исчезли последние гонцы заходящего солнца и, тишина всевластно объяла землю.
Внезапно издалека приплыла на волнах тишины и ниспадающего мрака короткая, басовая и громкая песня. Снова тишина, а затем новая песня, уже ближе, громче и какие-то отголоски, шума и эха движения.
Невысоко над топью, вытянувшись в треугольник, как острие стрелы, летел косяк гусей. Опытный глаз насчитал тридцать две птицы. Летящий впереди вожак изредка спокойно и громко «трубил» басовым на три тона голосом, как бы успокаивая или уговаривая к чему-то.
Грянул первый выстрел. Он упал, как гром и потревожил, разорвал, заклубил тишину. Зашумели возмущенные заросли, на болотах и озерах тревожно крикнули и шумно сорвались утки, где-то близко свистели несущиеся в ужасе кулики, крикливо простонала озерная чайка, а сверху, безвольно цепляясь за воздух одним крылом, быстро падал большой дикий гусь. Клин, угрюмо покрикивая, взвился вертикально вверх, выпрямляя свой строй и вытягиваясь в подвижный волнующий шнур, как летящая осенняя паутина, и начал быстро удаляться от предательского озера, охота началась…
Изо всех укрытий гремели выстрелы, я видел или слышал падающих птиц. Три раза мне пришлось возвращаться из своего укрытия в лагерь за новыми патронами.