— Гуляй, ребята! — крикнул Сарыкин и пошел по кругу, то замедляя, то убыстряя шаги. Чувствовалось, его переполняет радость, и он, не скрывая этого, веселил людей и сам веселился. — Эх, эх, эх! — выкрикивал ефрейтор, и две Славы и медаль на его груди тихо звенели.
Вдруг Семин услышал всхлип. Прислонившись к березке, девственно чистой, умытой росой, плакал солдат, размазывая пилоткой слезы, шумно двигал носом; большая плешь, окруженная седым венчиком, жарко блестела на солнце, напоминая блюдце.
— Что случилось, батя? — уважительно спросил Андрей, подойдя к солдату.
Тот улыбнулся сквозь слезы:
— От радости плачу, сынок. От великой радости! Сколько разов в мыслях с детишками и внучонками прощался, и на тебе — выжил!
Взволнованный этими словами, Семин сказал:
— Теперь, батя, все мы долго-долго жить будем!
— Верно, сынок, — отозвался солдат и снова всплакнул, уронив на землю счастливые слезы.
«Как хорошо вокруг!» — подумал Семин. Неужели сырые окопы, грязь, холод, то возникающий, то исчезающий страх, озверевшие немцы — все, о чем два года назад он только догадывался и не предполагал, что действительность перечеркнет своей жестокостью его фантазию, — неужели все это теперь позади? Сколько душевных сил, нервной энергии потребовалось, чтобы утвердиться в этой действительности и в то же время не растерять то светлое и хорошее, что привила ему мать, школа, что было его довоенной жизнью. Семин так и не научился сквернословить без повода, как это делали другие, не стал бессмысленно жестоким — такое тоже бывало. Он ненавидел фашистов, стрелял в них, но и ощущал что-то вроде жалости, когда видел немца, очутившегося в плену и с тоскливым раскаянием в глазах ожидавшего решения своей участи. В Семине тогда как бы совмещались два исключающих друг друга человека. Один из них возмущался, требовал наказать этого немца построже, другой пытался заглянуть в его прошлое и будущее. «Каким он был раньше? — спрашивал Андрей сам себя. — Каким будет, когда вернется домой?» Хотелось верить раскаянию в глазах.
«Как хорошо вокруг, — продолжал думать Андрей. — Скоро нас, наверное, демобилизуют. Я поеду в Москву, к матери, Петька — в свою деревню, Сарыкин тоже. Все, кто остался в живых, вернутся домой».
Гармонь взвизгивала все громче, пальцы солдата-гармониста бегали по клавишам — не уследишь. Солнечные лучи разогнали туман. Его клочья, спрятавшись под обрывом, казалось, прилипли к черным корягам, выступающим из-под нависшего над ними берега. Но даже там, в холоде, туман медленно растворялся, бесследно исчезал в звонком утреннем воздухе, большой жук, треща крыльями, полетел над полянкой, почти касаясь травы.
— «Мессер» на посадку идет! — по-мальчишечьи воскликнул Петька и, растопырив руки, погнался за жуком, переваливаясь с боку на бок.
Жук резко взмыл, превратился в крохотную точку.
— Надо было пилоткой, — запоздало посоветовал Семин и вдруг вспомнил, что еще вчера тут летали не только жуки, но и пули. Окинул взглядом воронки, наполненные талой, уже подернутой ряской водой. Последний артналет немцы предприняли две недели назад. В этот день никого не убило, только ранило двоих. А раньше... Сейчас об этом не хотелось вспоминать. Семин решил тоже отсалютовать в честь Победы, поднял винтовку.
— Отставить! — На полянку въехала, громыхая колесами, полевая кухня. Старшина роты в хорошо пригнанной офицерской шинели сидел на облучке, держа вожжи.
Семин исподлобья взглянул на него, щелкнул затвором. Петька шепнул:
— Не связывайся с ним, а то он весь праздник нам испортит.
«Верно», — спохватился Андрей.
— Чего привез? — спросил Сарыкин. Был он в расстегнутой шинели, без пилотки — она торчала, скомканная, из кармана.
Старшина покосился на ефрейтора:
— Не по уставу одет, Сарыкин!
— Разве? — притворно удивился тот и прикрыл ресницами насмешливым блеск в глазах.
— Не по уставу, — подтвердил старшина. — Какой пример молодым подаешь? — Он покосился на Семина и Петьку.
— Если бы они пример с меня брали, то война, может, еще раньше кончилась, — со значением проговорил Сарыкин. кинув на Андрея и Петьку веселый взгляд, и они поняли, что он хотел сказать.
Старшина нахмурился.
— Я не о том.
— А о чем же тогда?
— Я про твой внешний вид толкую. Для бойца внешний вид — самое главное.
— Не скажи, — возразил Сарыкин. — Самое первое — страх не казать, когда страшно, и воевать как положено.
Старшина неожиданно усмехнулся:
— А ты хвастун, Сарыкин!