С южной стороны рельеф обозначался значительно резче. У берегового обрыва скала поднималась вверх бесконечными уступами, а в дюжине лье от уреза воды резко вздымались островерхие пики, вонзавшиеся в небо. Ближе других к берегу находился один из шарообразных куполов с вершиной округленной формы, в чистом, разреженном воздухе он казался совсем близким. Но ни по величине, ни по высоте его нельзя было сравнить с горами, которые вырастали рядом из каменистых глыб, на мощном костяке орографической[13] системы хребтов со словно приклеенными к ним сверкающими ледниками. Эти горы поднимались до очень холодных слоев атмосферы и своими вершинами пронзали облака в шести тысячах футов над уровнем моря.
Впрочем, не создавалось впечатления, что необозримые пространства, которые открывались взору, необитаемы. Пустынны — да… необитаемы — нет! Сюда постоянно наведывались индейцы того же народа, что и раненый туземец. Они то вели оседлый образ жизни, то кочевали по лесам и равнинам, питаясь дичью, рыбой, съедобными кореньями, плодами, жили в хижинах из веток и дерна или под навесами из шкур, натянутых на колья.
На водной глади пролива глаз наблюдателя не обнаруживал ни суденышка, ни каноэ, ни пироги под парусом, и на всем побережье ни дымка — верного признака присутствия человека. Четвероногих животных здесь было не так-то и много, а гуанако, ускользнувший от лассо индейца, и ягуар, сраженный пулей Кау-джера, представляли собой скорее исключение, чем правило. Зато на пляжах забавлялись амфибии, множество пар голенастых птиц[14] поклевывали фукусовые водоросли[15], сохнущие на камнях, стаи крикливых птиц устроили свои гнезда в расщелинах скал.
В северной части равнины водились страусы нанду, менее рослые, чем их азиатские и африканские сородичи, но не менее пугливые и быстроногие. Печальное безмолвие нарушали приглушенные крики. Их издавали расположившиеся парами морские волки[16] — исключительно ловкие ластоногие, — способные взбираться по крутым склонам прибрежных скал, где их обычно подстерегали «молотильщики»[17].
Наконец, стаями, более многочисленными в воздухе, чем на земле или на поверхности воды, свистя, щебеча, наполняя округу шумом широких крыльев, проносились белые, словно лебеди, альбатросы, большие поморники с длинными цилиндрическими клювами, тираны водоплавающих птиц, длиннохвостые бакланы и другие виды лапчатоногих[18], которые резвились в последних лучах солнца, менее жарких, чем те, что лучезарное светило посылало, вставая из-за горизонта.
В час, когда все проникнуто легкой грустью, Кау-джер стоял на краю скалы, неподвижный как изваяние, и, казалось, не замечал ничего, что происходило вокруг.
Он был погружен в себя, и никто не имел права нарушить его одиночество. Ни один мускул не дрогнул на лице, ни один жест не прервал задумчивости. И вдруг с губ у него сорвалось:
— О нет! Ни Бога, ни властелина!
Эти слова в какой-то мере проливали свет на его загадочное молчание и тайные мысли.
II ВДОЛЬ ПРОЛИВА
— Перенести индейца на шаланду мы сможем только вдвоем. Ягуара оставь пока здесь — вернешься за ним после, — как бы очнувшись, произнес Кау-джер, повернувшись к Карроли.
Их ждало трудное испытание — спуститься с раненым по расщелине к берегу; склон был очень крутой. Туземец не приходил в сознание. Его грудь слегка приподнималась от слабого и неравномерного дыхания. Пусть мертвым, но Кау-джер доставит охотника в стойбище валла.
— Возможно, он не выживет, — сказал Кау-джер, — зато соплеменники смогут проститься с ним.
Они двинулись в путь с большой осторожностью, стараясь не споткнуться и не упасть. Осыпавшиеся под ногами камни грозили нарушить равновесие. Потребовалось немало времени и сил, чтобы выбраться из расщелины и ступить на берег. Здесь сделали остановку, и Карроли вернулся за ягуаром. Он с трудом перетащил зверя к скале, слегка повредив при этом шкуру хищника.
Кау-джер еще раз послушал сердце индейца и молча поднялся.
По песчаному берегу, усеянному небольшими скалами и многочисленными раковинами, раненого перенесли к воде.
На водной глади плавно покачивалась удерживаемая якорем шаланда, на которой валялось с полдюжины шкур вигоней и гуанако, убитых на островах во время плавания. Это было суденышко с двумя мачтами, сильно отличавшееся от пирог туземцев, перекрытое настилом от форштевня[19] до кормовой мачты. Такелаж[20] несколько напоминал оснастку бретонских сардинщиц[21], у которых фок, обшитый с наружной стороны и удерживаемый в натяжении штагом[22], мог служить кливером[23]. Лучше оснащенная, чем каноэ туземцев, с парусами из циновок, балансирами и лопатообразными веслами, она могла плавать в открытом море.