Не смогла девичья душа шаманки оттолкнуть пышущую жаром грудь юного охотника, грудь, в которой билось такое буйное сердце, что безрассудно посягнуло на деву-удган, хранительницу духа всего племени.
«Ты можешь быть шаманкой для тех, кто тебя таковой почитает, для меня же ты та, с кем вместе волокли хворост через снежные сугробы, та, с кем вместе росли и играли, ты — моя черноглазая лань. Не твоему духу поклоняюсь я, а склоняюсь перед твоими прекрасными очами. Много ночей провел я в молитвах у Дерева-матери, испрашивая тебя. И велело Дерево-мать, чтобы сегодня ночью я пришел к тебе».
И с той ночи больше никто его не видел. Освободился он от душевного и телесного томленья, а свою шаманку обрек на пожизненные страдания. Ушел он в леса, бродил по горам и скалам, пока не превратился в человека-медведя, — так и след его где-то сгинул. Как бы шаманке ни хотелось, как бы она ни тосковала, не решилась она с помощью духов позвать душу дерзкого парня, так бесстрашно посягнувшего на нее — хранительницу духа и оттого погубившего себя самого. Этот единственный случай в ее жизни, промелькнул, как звезда на небосводе, озарил на мгновение ее жизнь и исчез бесследно.
С тех пор тангутская шаманка ни разу не смотрела в глаза мужчинам. И поклялась самой себе, что, несмотря на всю несправедливость, ей доставшуюся, пронести по жизни уготованную ей долю, не проронив ни слезинки, с твердою душою, с каменным сердцем, к смерти и жизни отнестись равнодушно, будто бы она не от матери родилась, а от обрыва оторвалась, будто бы не отцом зачата, а от скалы откололась.
Пришло время родов, и хотя соплеменники догадывались, но вслух высказываться остерегались. Потому говорили, что молодая шаманка зачала дитя от небесного юноши. И стала молодая шаманка матерью с сердцем из красного камня. Родился у нее сыночек, с которым вряд ли кто сравнится по красоте, с челом ясным, как луна в полнолунье, с черными миндалевидными глазами, излучавшими необыкновенный мягкий свет, сыночек и впрямь дарованный Небом.
Казалось бы до единственного сына, ни с кем не сравнимого на земле, невозможно было дотронуться замасленными руками или усадить на пыльную землю. Но когда мальчик подрос, стала тангутка частенько побивать его ни чуточки не жалея. Лупила так, словно и вправду имела каменное сердце. Люди, видя это, тихо шептались, сокрушаясь над несчастной долей славного мальчика. Да разве найдется на свете такой, который осмелится порицать саму шаманку. Но кто мог знать, что поступала так шаманка-мать, ибо узнала от духов своих, что настанет неизбежный час, который низвергнет ее в пропасть бездонного горя. Случалось, были дни, когда от душевной боли готова была она наложить руку на единственного сына, лишь бы уберечь его от грядущих мучений, лишь бы убавить предстоящие ему страдания на этом свете. Но затем, по избиении сына, падала она ниц перед Деревом-матерью в страстном покаянии, разрывалось ее сердце от превеликой жалости, с глубокой нежностью обнимала сына, топила в бездонном море материнской ласки, вся источалась любовью. Не становилось ей легче от мыслей о том, что все в этом мире преходяще, что у любого со временем волосы выпадают, глаза выцветают и всякий смиряется перед тленностью мира сего, — все равно душа не примирялась с мыслями о безысходности. Смотрела на сына застывшим взглядом, смешанным с отчаянием и любовью, ночи напролет баюкала под сердцем, боялась как бы не запятнали его лицо лунные блики, даже от мирного дыхания ночи берегла его сон. Надрывалась от тщетных дум, как уберечь сына от горестей, выпадающих на людскую долю. Не сравнить ни с чем страдания матери по своим детям. Но еще страшнее удел матери-шаманки не только угадывать горькую участь сына, но ясно предвидеть, какой именно ужасный конец уготовила ему жестокая судьба.
Если б не была она признана тангутами посланницей Неба, Хранительницей духа племени, пусть даже питалась мхом со скал, запивая его родниковой водой, укрываясь в ветхом чуме, пусть худо-бедно жила бы сама по себе, без нынешней шаманской неволи, была бы рядом с тем охотником, который так бесстрашно распахнул полог ее чума, жила бы, как подобает всякой обычной женщине. Много было чумов, в которых подрастали и расцветали девушки, но тот дерзкий охотник, обуянный страстью, осмелился овладеть самой шаманкой. Не будь она шаманкой, остался бы сейчас среди соплеменников, поставил бы собственный чум и вился бы дымок из его родного очага. А она, вместо того чтобы камлать, заклинать удачу, возносить просьбы и ниспосылать проклятия, распевала бы сердечные песни любви, которые звенели и расходились по всей тайге. Не было бы теперешних мучений о судьбе единственного сына.