Мы как дети, озорничающие без оглядки. Но того, что принадлежит дому, мы не трогаем, это не наше. Ведь мы новенькие. Мать приехала в шестидесятые из Омоссы, что к югу от Васы, а я появилась еще позже. Так что мы ходим как на цыпочках среди всего этого нерушимого и пальцем не трогаем. На кухонной лавке лежит дедова подушка, пропахшая табаком и потом, чтоб отец мог прилечь отдохнуть, когда захочется, так что подушку ту мы не трогаем, хоть и… Но шторы мы меняем, потому что их и раньше меняли, и пол маме позволяется драить, сколько заблагорассудится, потому что этого отец вообще не замечает. Да и ненадолго это — оглянуться не успеешь, как все опять. И характер его мать уже знает и не горячится понапрасну. Пока они на рыбалке, в доме красота и чистота — вот уже и хорошо.
Выдвинув плиту, чтобы пропылесосить у стены, мы нашли черный катышек в коконе серой пыли. Должно быть, там когда-то прятался какой-то из щенков. Отец ведь иногда приходит домой с новым щенком и большими надеждами. Это всякий раз праздник, полный ожиданий и угощений, вроде ломтиков колбасы прямо с ладони. Новый щенок — всегда царь. Отец кичится родословной и наследственностью и, подняв кутёнка до самых висевших на стене лосиных рогов, громыхает: «Гав! Гав!» — так, что тот со страху поджимает хвост к животу, а в отцовские рукава течет моча.
— От сикач!
Но проходит какое-то время, и щенка выпроваживают.
И глупая малявка бежит на улицу и достает щенка из сугроба, и прячет под сорочку, и прижимает к себе, и ничего, что он дрыгает ногами и царапает живот, потому что малявка еще совсем нежная и всепрощающая. Из ворота показывается мордочка, и щетинки усов щекочут под подбородком, как веселые колючие пузырьки в газировке, и щенок сопит в своем теплом убежище, уткнувшись носом в шею. Но потом и до малявки дошло.
Что они орудие смерти.
— А не игрульки ребятне!
Нет. Конечно, нет.
— И неча с ыми сюсюкать и тетешкаться. Как медведь придет — псина в постелю ребячью полезет?..
Нет, не для того он брал кутят, чтоб их нежить.
Но маленькому умишку как такое понять, вот малявка и прятала щенков под сорочкой. Пока не дошло. Одного только малявка никак не могла уяснить как следует — что незачем ее утешать.
В проеме входной двери показался широкий зад — мама выползла на четвереньках, и это как будто знак: что весь пол, наконец, натерт воском. Мама в одних трусах — чтобы не протирать коленки и еще, может быть, от жары, ведь лето в самом разгаре. По ногам вьются синие нити, потные бедра колыхаются, как тесто, а легкие качают воздух с присвистом, как велосипедный насос. На подошвах желтеют валики натоптышей и белеют клочки сухой кожи, оставшиеся от лопнувших мозолей.
Пока мама наващивает пол, я жду на крыльце. Рядом, разинув клюв, лежит сойка, вокруг ее глаз роятся мухи, посреди тушки торчат закаменевшие лапки. Зажав птицу между колен и вооружившись щипчиками, я надергала достаточно перьев для наживки, и теперь сойку можно закопать.
Я гляжу на собак за сеткой вольеры, а собаки — на меня. Из влажных собачьих ртов капает; завидев машину почтальона, они вскакивают на задние лапы, сотрясая сетку, и ее металлический стон долго еще потом висит в воздухе, постепенно утихая. Псы воют трагическим хором, вынося беспощадный приговор, это беснующаяся свора, орудие смерти, а не мокроносые игрушки. Теперь они вместе, и не нужны им ни утешение, ни ласка, ни теплый ребячий живот, ни шея, с которой можно слизывать слезы. И ватное одеяло не нужно. Детская постель осталась позади, теперь псы — его звери, удаленные, отделенные, как небесное воинство. Объятые пламенем — радости ли, злобы ли.
Маме не нравится, когда собаки в вольере беснуются — вдруг мешают соседям. Не по душе ей этот вой и визг, и лай, и писк, и дикие вопли дерущихся псов. Но зверь есть зверь, это надо понимать. Да и соседи Элофссон живут в полукилометре от нас, а то и дальше.
Иногда мама принимается чистить собачьи клыки от зубного камня: я держу челюсти, а она орудует выгнутой металлической палочкой, плоской на конце, чуть не касаясь мокрого псиного языка кончиком носа. Это списанный зубоврачебный инструмент из университетской больницы в Умео. Мама работала там санитаркой, когда еще только приехала в эти края. Она и когти собачьи стричь научилась, ведь если взялась смотреть за собакой, то смотри как следует. Случается, что мама между делом гладит собаку по голове и по спине или чешет ей грудь, и тогда лицо ее как-то вздрагивает, как будто вот-вот заплачет, только красиво. А иногда она закусывает губу.