— Достань синие! — велит мама, несмотря ни на что.
Все уже высадили цветы на кладбище, а мы еще нет:
— А то подумают еще, что мы и не хотели сажать.
Анютины глазки продаются в горшочках из черной пластмассы, тонкой до шелеста. Горшочки вставлены в большую пенопластовую плиту, осыпающую землю белыми горошинами, которые я убираю, прежде чем поставить наши цветы в коричневые бумажные пакеты.
Маме эти могилы родные только через отца, но ухаживать за ними надо, а то вдруг люди что скажут. Да и не хлопоты это, а одно удовольствие, когда погода разгулялась, и бежевый костюм с белой блузкой, и все с нами так приветливо здороваются, а мама отвечает:
— Спасибо, хорошо, а у вас?
И еще белая коробка с красной веревочкой, которую мы развяжем, как только придем домой.
Мама как-то говорила, что эта юбка скрывает ее толстые бедра, так что никто ничего не подумает насчет коробки из кондитерской.
И все как будто даже прекрасно, если б не жара.
Могила моих деда и бабки по отцу — у дороги, которая ведет к школе; там же упокоилась и дедова зазноба Алис Лунд. Отцова деда тут нет, он сгинул где-то в лесу, а его первую жену и брата похоронили вместе, чуть подальше кладбищенской сторожки — большого красного гаража, в одном конце которого размещается контора. Всем им полагаются анютины глазки и лейка воды. Пластмассовую лейку можно взять напрокат прямо здесь; струйки воды бьют через широкую черную насадку так, что в брызгах играет радуга.
Последняя могила — это Катарина. Из-за того что она умерла, все и вышло так, как вышло. Вроде, покойница как покойница, но все же не такая, особенная.
— Она была красивая, мам? Прямо красавица?
Я ведь уже не маленькая и все понимаю. Мы заняли Катаринино место — то есть мама заняла. Первая отцова невеста, которой не стало на двадцатом году жизни. В семейном альбоме она, гладкая и черноволосая, в платье с юбкой колоколом до колен, стоит рядом с отцом у той самой его первой машины, большой и блестящей. Он обнимает невесту одной рукой, а она улыбается, прижимаясь затылком к его плечу. Катарина стоит, скрестив стройные ноги и этак упираясь носком в землю перед собой. Светлые туфли на невысоком каблуке, но какого точно фасона — этого на фотографии не разглядеть. Отец улыбается так, словно она его любимый щенок. Улыбка, полная надежд.
Катарине тоже полагаются синие анютины глазки, чтоб никто не сказал, что за ней присмотр хуже или лучше. Синие анютины глазки из последнего коричневого пакета. Возле могилы растет колючий куст, на котором зеленеет пара листков — роза, которую несколько лет назад посадила мать Катарины и которая все не принимается.
— Нет, эта роза так и не хочет расти, — говорит мама.
Но анютины глазки — это наша забота. Да это и заботой не назовешь — отчего ж не посадить, раз уж мы тут. И она, конечно, была красавица, отцова Катарина, настоящая жемчужина, тут уж не поспоришь.
— Одно слово — жемчужина.
— А какая она теперь? — спросила я.
— Дурные мысли, — отрезала мама.
Но в голову такие мысли лезут, хочешь не хочешь.
Настоящая жемчужина, юная женщина девятнадцати с половиной лет. Большие надежды и кормежка с ладони, не иначе. Может, он прятал ее у себя под одеялом, и все прощал, прижимая к себе, и ее теплое, теплое, теплое дыхание щекотало подбородок, так что он волей-неволей расплывался в улыбке? Может, это было под запретом, как щенки в постели, а он не слушался, потому что не уяснил пока насчёт утешения и прочего, ведь на том фото он был еще такой нежный, такой тёплый, прямо как Элвис на экране.
И еще на том фото видно, что эта Катарина как будто моя настоящая мама, ведь у меня такие же стройные ноги. Ее, конечно, похоронили, когда меня ещё на свете не было, но ведь если приглядеться к фотографии, то заметно родство. А я так хочу стать красавицей.
Мама, присев на корточки, все ковыряет земную корку, чтобы посадить свои цветочки. Она орудует инструментом, взятым напрокат тут же на кладбище: с одного конца совок, а с другого — грабли. Бедра обтянуты юбкой — той самой, которая так хорошо скрывает избытки плоти.
Сначала мама, конечно, и не подозревала, что выпадет на ее долю. Просто работала санитаркой. Присматривала. Дело было в университетской больнице Умео, а туда свозили больных со всего края — и сейчас свозят, всех до единого. Катарину везли девяносто километров, от Оселе, а то и дальше, хотя уж должны были понять, что надежды нет. А может, все еще верили, что она просто припозднилась. Откуда им знать. Она ведь была совсем как беременная: живот большой и круглый — правда, месячные приходили, как ни в чем не бывало, а внутри ничто не шевелилось. Расти — росло, но мертвое, как прах.