— Эмили, — кричит папа, — не подойдешь ко мне?
Молчу.
— Ясно, — говорит папа.
Шуршит отложенная газета, он встает и идет, пол скрипит скрип-скрип, папа останавливается и стоит.
Чувствую затылком, как он на меня смотрит.
Говорит, стоя в дверях:
— Я тут подумал, а не сыграть ли нам в «ералаш»?
— Я еще постою.
— Может, Лина тоже будет.
Не отвечаю.
Котовась вылизывает себе хвост. Папа уже зашел в комнату. Развернул стул спинкой вперед и сел. Сидит и на меня смотрит.
— Так и будешь сидеть? — спрашиваю.
— Почему бы и нет.
Я вздыхаю и придвигаюсь ближе к окну.
Кладу ладони на стекло, вокруг них появляется туманный след.
Сколько времени я могу не шевелиться? И не шевелиться — насколько? С руками вот так. Вплотную совсем. Вот если к чему-то тянешься, то разве достанешь? Нет, не совсем, сколько ни прижимай пальцы к стеклу, все равно остается зазор в несколько атомов, и сколько ни дели, всегда будет доля еще меньше. А если взять что-нибудь большое, то обязательно найдется еще больше. Ой, Котовась, Котовась, что же ты делаешь? Ты мурлычешь? Или просто под ногами крутишься?
Ногам пушисто от меха.
Тепло.
Приятно.
Ладно, взгляну на него, всего на секундочку.
А он — шмыг к еде. Котовась, он ест из пепельницы, а мне хочется настоящую голубую пластмассовую миску, на которой написано «Котовась». Мне нравятся такие миски. Нравятся игрушки из зоомагазина — тряпочные мышки, зеркальца для птиц, ошейники с бубенчиками. Клетку я держала обеими руками, у меня никогда не было ничего такого серебряного и блестящего, а Фру Берг сильно перепугалась и спряталась в домике, ведь вокруг машины, и холодный ветер, и перекрестки со светофорами. В магазине было много роскошных клеток, но моя тоже хорошая, в ней есть поилка, и мисочка, и домик с красной крышей, а колесо голубое, оно сбоку привешено.
На следующие выходные я, как пришла, сразу увидела, что Фру Берг не кормили. От голода она начала подгрызать свое колесо. Тогда я сказала маме: «Еду ей нужно давать каждый день, смотри не забудь». А мама ответила: «Хорошо».
Она стояла у раковины с грязной посудой. Просто стояла.
Смотрела прямо перед собой и покусывала губу.
— Помочь тебе с посудой? — предложила я, беря полотенце.
И мы вымыли посуду.
А потом я убежала из кухни и долго-долго играла с Фру Берг.
В тот вечер она до отвала нахомячилась.
Фру Берг. Фру Берг. Нет-нет-нет. Надо задержать дыхание. Тридцать, двадцать девять, двадцать восемь. Двадцать семь, двадцать шесть, двадцать пять. Я тебя люблю, я тебя люблю. Двадцать три, двадцать два, двадцать один. Не забывать говорить «я тебя люблю». Не забывать улыбаться за столом. А потом, когда мы прощаемся, я должна сказать «спокойной ночи», спокойной ночи, спокойной ночи — повторять про себя до тех пор, пока не перестану ее видеть. Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи. Одиннадцать. Десять, когда больно, я могу думать только о воздухе, четыре, три, два, ну все, теперь можно выдохнуть.
Окно вокруг моих рук стало белым. Запотело. Мне холодно, тепло лучше холода, но ледяной холод лучше жара. Папа так и сидит на стуле, задом наперед, интересно, сколько он собирается тут сидеть и глядеть на меня?
— Эй, — говорит он.
— Да.
— Так тут и простоишь весь свой день рождения?
Не отвечаю.
— Эмили, ну посмотри на меня!
На секунду перевожу на него взгляд:
— Что?
А потом опять смотрю в окно. Волосы у папы спутаны, нос — большой, глаза — тоже.
Я смотрю в окно, но все слышу, вот вернулась Лина, слышу ее, вот она идет, вот остановилась, стоит за дверью. А теперь идет прямо к нам. Говорит:
— Извините, я в холодильник.
Придвигаюсь к папе.
За моей спиной Лина открывает дверцу холодильника. Места мало, от Лины пахнет духами. Она достает молоко. Потом идет к шкафу за какао. Я смотрю в окно, двор, забор, трава. В кружке звякает ложка, значит, Лина размешивает какао.
Потом стоит у кухонной стойки и пьет.
А папа сидит, заложив руки в карманы, и смотрит на меня.
Вот бы они ушли.
Вот бы снег выпал.
Вот бы я была чуть-чуть другой.
И у меня была бы младшая сестра, совсем малышка, у малышей нет зубов и во рту гладко, а на голове есть такое место, родничок, мне всегда хочется к нему прижаться щекой. Это как с маленькими зверьками. Их всегда очень хочется прижать к себе, крепко-крепко. Нет. Не смей.
— Здесь я стою, — говорю.