— Нет, брат, ничего.
Немного он заикался. Глаза у него искрились. И вдруг Семен заметил маленькую-маленькую слезинку в уголке одного глаза. Слеза у него выступила, как иногда выступают слезы на морозе. Это Семен понял сразу. Во всяком случае Гурин не плакал. Он даже осклабился, растянув губы в какую-то странную трепетную улыбку.
— Все, брат, распустил… Говорят, у меня денег много. Какие деньги! Одному сто, другому триста. Все просят… Теперь вот для того и остаюсь: собрать надо… Да…
Он умолк опять на секунду, словно соображая что-то. Потом заговорил:
— И как получу, так сейчас и в банк, так и в банк — от соблазна.
III
Гурин только что убил Семена.
Он выстрелил в него из револьвера в то время, как Семен собирался стрелять в него.
Но Семен умел плохо владеть оружием… Он так долго тянул за спуск своего дрянного дешевого бульдога, что Гурин успел пустить в него одну за другой две пули.
Одна пуля попала прямо в руку, другая под сердце.
Семен не уехал из города, как говорил…
На четвертый месяц осады Гурин застал его у себя в блиндаже. Потайной шкап был открыть, на полу валялись жестянки с консервами…
Когда Гурин кинулся с револьвером на Семена, Семен тоже выхватил револьвер…
Тогда Гурин убил его.
Но прежде, чем выстрелить, он крикнул:
— Злодей! Вор! Что ты делаешь?..
— Сам злодей! — закричал Семен.
Гурин никогда не слыхал у него такого голоса. Он кричал, как исступленный. Он еще хотел что-то крикнуть и не мог, только закусил губу. Потом он засопел часто и быстро, широко раздувая ноздри.
— Злодей! — повторил он и заскрипел зубами.
Он прямо в упор смотрел на Гурина и вдруг щелкнул зубами, как волк, и опять раздул ноздри…
Гурину казалось, что он хочет кинуться на него и перегрызть ему горло. Дикой злобой горели его глаза. Дышал он тяжело и весь вздрагивал, точно буря, бушевавшая у него в груди и высоко поднимавшая грудь, сотрясала его всего… И у него не хватило сил совладать с нею.
Опять он попытался говорить и словно поперхнулся словом, словно у него вдруг захватило дух.
Губы растянулись, обнажив белые зубы… Опять скрипнули зубы.
— Злодей, сам злодей!..
Казалось, самое это слово «злодей», с которым он обратился к Гурину, было для него ненавистно, и он хотел растереть его зубами.
— Консервы, — заговорил он, наконец, — вино… На целый полк хватить. Там люди мрут… ранены… Все из последнего…
Семен выхватил револьвер.
Гурин нажал на спуск… раз, другой.
Он почти не слышал выстрелов… Выстрелы, казалось, хлопнули где-то внутри него неясно и глухо.
Перед глазами у него был никелированный ствол Семенова револьвера, и сейчас он видел только этот ствол. Он словно оглох в эти минуты.
Семен упал.
Он подошел к нему и нагнулся…
Семен хрипел и что-то бормотал между хрипеньем.
Потом он перестал бормотать и хрипеть…
Он умер.
С величайшим усилием Гурин вытащил его тело из блиндажа в подвал, вернулся опять в блиндаж и запер дверь на ключ.
Теперь он был один в блиндаже.
Он взобрался на кровать с ногами и сел, прислонившись спиной к стене.
Он не помнил, сколько времени он просидел там.
Он помнил только, как что-то зашевелилось вдруг у него в душе… Будто проснулось что-то и медленно приподняло веки.
И он сам вздрогнул и широко открыл глаза…
Необыкновенно ясно, будто Семен не умер, а был тут где-то, он услышал его хрипенье и то, что бормотал он среди хрипенья, лежа в луже крови.
— Разве я для себя… Я не за деньгами… В госпитале нужно вина…
А, так он, вон какой Семен!..
Он чувствовал, как под кожу у него забрался холод и как стучат зубы…
Вон он какой!.. А разве его узнаешь.
Он сидел, опустив голову, и боялся поднят ее. Он чувствовал, что Семен здесь, и он сейчас же увидит его, как только поднимет голову.
Но он сознавал вместе с тем, что не может не поднят головы.
Семен здесь, и все равно, сколько бы он ни противился, заставить его взглянуть на себя…
И вдруг он закрыл глаза ладонями, вскочил с кровати, согнулся, будто его хотели ударить, отнял потом от глаз одну руку и, вытянув ее вперед, побежал, путаясь в халате, через блиндаж к выходу в тоннеле.
Будто сам собой, помимо его воли, вырвался у него из груди громкий, во всю силу легких крик:
— А-а-а!
Казалось, вся душа его, потрясенная ужасом, рвалась с этим криком…
Он выбежал на улицу.
На улице был ад.
Рвались бомбы, сверкая ослепительно ярким огнем. Несли раненых. Среди грохота рвущихся снарядов слышались стоны.