— Я говорю, как же это?
И он приподнялся на локти и посмотрел на Елкина и потом через него вдаль, в тьму ночи.
— Люди же ведь они или нет?..
Елкин промычал что-то невнятно.
— Люди-то они люди, — заговорил Марченко, — а только я думаю так: есть мир, земля. А они совсем особо. Они чужие.
— Эге, — сказал Елкин, быстро поднялся, сел и стал протирать глаза.
— Чего «эге»?
Марченко нахмурился.
Елкин протер лицо и поглядел на него.
— Ты про ихних святых что ль?
— Тфу!..
Марченко сплюнул и замолчал.
— У каждого своя вера, — сказал Елкин.
Марченко продолжал молчать.
— Примерно скажем католики — продолжал Елкин, — или другие какие.
— Я не про то, — заговорил опять Марченко. — Я говорю: нельзя этого понять, т. е. их. Ведь человек он?
— Тутошний, значить?
— Ну, тутошний человек, известно.
— А Бог у всех один?
— Один.
Елкин опять лег на спину.
— Ну, спи, — сказал Марченко: —я посижу.
Костер опять начал погасать. Но ни Елкин ни Марченко не подкинули в него дров. Елкин лежал навзничь, растянувшись во всю длину, одну руку подложив под голову, а другою прикрывая глаза.
Марченко, сидя на корточках набивал свою трубку, смотря неподвижным взглядом поверх трубки в догоравшие угли.
II
Минут через двадцать Марченко позвали в санитарную палатку.
Он растолкал Елкина и ушел.
На перевязочном пункте стояли три палатки: одна — для легко раненых, другая — для тяжело раненых, а третья, где находился «батюшка», для безнадежных.
Марченко не знал, что его заставят делать на перевязочном пункте.
Его не отправили ни в ту, ни в другую, ни в третью палатку.
Ему сказали:
— Марченко, слушай внимательнее, что тебе скажут.
— Слушаю-с, — сказал Марченко.
— Ты знаешь, что такое значить «харакири»?
Он подумал минуту и ответил:
— Никак нет!
Тогда ему объяснили.
Он понял не совсем ясно. Но он понял во всяком случае, что японцы в трудную минуту жизни распарывают себе живот.
Это привело его в большое недоумение.
Он слышал, что «банзай» по-японски значит «ура» или «с нами Бог».
Но зачем японцы кричат «банзай» перед тем, как распороть живот?
Будто это очень приятно Богу, когда распорешь себе живот.
И он ответил не сразу, когда его спросили:
— Теперь ты понимаешь, Марченко?
Это харакири ударило его как обух по голове…
Несколько секунд он стоял неподвижно, вытаращив глаза.
Слова говорившего с ним прозвучали в его ушах ясно и отчетливо и вдруг зашумели, и загудели в голове, как глухой звон далекого колокола.
Эти слова словно спугнули и заглушили, и залили как волной все его мысли.
Но он скоро оправился.
В первое мгновенье из глаз его даже пропала, точно уплыла назад куда-то вдаль, фигура стоявшего перед ним человека в синем длинном сюртуке с серебряными пуговицами.
Потом пуговицы опять блеснули, и худое лицо врача словно стало вдруг к нему ближе, чем он видел его перед тем…
Ясно и отчетливо прозвучали опять в его ушах слова:
— Теперь ты понимаешь, Марченко?
Эти слова, потонувшие в его душе, словно вынырнули из глубины и отдались в ушах как эхо.
Конечно, он понимает.
И он ответил:
— Так точно, ваше скородие!
— Понимаешь? — переспросил врач.
Он повторил:
— Так точно, ваше скородие!
И выкатив глаза, уставился прямо в глаза врачу.
Он стоял неподвижно, вытянувшись и прижимая руки вдоль швов на штанах.
— Час тому назад, — продолжал врач, — к нам привезли одного раненого японца. Он — офицер.
Врач вскинул на него глаза.
— Слушаю-с, — сказал Марченко.
Он уже догадался, что ему хотят поручить что-то делать с этим офицером и ставят ему на вид чин пленника.
— Мы поместили его отдельно. Сестра не спала две ночи. Перевязки пока ему долго не потребуется, но я полагаю, что он, пожалуй…
И при этом офицер, сжав руку в кулак и выставив вперед большой палец, опустил руку и потом сделал ею движение снизу-вверх по животу…
— Вчера как раз у нас был такой случай. Понимаешь?
— Так точно.
— Ты за ним последишь.
— Слушаю.
Врач повернулся в сторону и крикнул:
— Иванов!
Из палатки выскочил фельдшер.
— Проводи солдата к японцу.
Фельдшер махнул Марченко рукой и пошел прочь от палатки, на ходу вытирая руки о края своего белого фартука, который он тоже подхватил на ходу.
Марченко направился за ним.