III
В пустой офицерской палатке, где лежал раненый японец, горел фонарь.
Фонарь стоял прямо на полу.
Неровное пятно желтого света маячило слабо около фонаря на земле.
В углах палатки густилась тень.
Ярко белела чистая, очевидно, только что застланная, еще сохранившая следы складок полотняная простыня на походной койке.
Свет от фонаря падал прямо на простыню.
Японец лежал на койке навзничь, протянув руки вдоль тела поверх байкового серого одеяла.
Марченко, прямо как он вошел, бросилась кисть его руки, желтая, как сырой намокший песок.
Рука была неподвижна. Свет фонаря освещал ее немного сбоку вдоль, и в этом месте она была чуть-чуть посветлей…
Марченко перевел глаза на лицо японца.
Голова раненого глубоко утопала в подушке, и в тени его лицо казалось совсем коричневым, как прелое яблоко. Лоб чуть-чуть лоснился.
Гладко остриженная голова на темени будто провалилась, потому что сейчас же около лба в теменной впадине лежала тень.
Марченко видел, как тихо шевельнулись его веки и потом что-то блеснуло, как зёрнышко стекляруса, под веками и сейчас же потухло.
Марченко остановился у входа, опустил руки по швам и сказал, немного заикаясь:
— Здравия желаю, ваше благородие.
Он не привык рассуждать, глупо или умно он говорит, — он всегда говорил, что ему приходило в голову.
Лежи в палатке, вместо офицера, японский солдат, он, разумеется, заговорил бы с ним как-нибудь по-иному…
А что поймет ли его японец, или нет— в данную минуту это было для него все равно.
Но он заговорил бы с японцем непременно, потому что чувствовал, что не должен молчать… Едва он вошел в палатку и увидал японца, в голову ему опять полезли старые мысли целым ураганом…
А он не хотел этих мыслей.
И сейчас он отгонял от себя эти мысли этою своей фразой…
Как всегда, перед офицером, он вытянулся в струнку и вперил свои глаза в лицо раненого.
Он чувствовал, что делается что-то внутри его, — что-то клокочет и рвется наружу… Охватывает душу что-то непонятное, глубокое, беспредельное…
И он стоял, вытянувшись, прямо держа голову, стиснув зубы, почти затаив дыхание… Точно то чувство, которое охватило его всего в эту минуту, могло вырваться из сознания вместе с дыханием…
Вон он, этот человек, маленький, желтый, совсем непохожий на других людей.
Чем он живет, зачем живет? Откуда появился в мир? Кто его Бог?..
Он закусил губу.
Ему уже казалось, что он нашел в себе ответы на эти вопросы… Они клокочут в груди… Он теперь испытывал действительно, будто он вошел куда-то, куда он не может войти спокойно, потому что там, куда он вошел, гадко, как около ползучего гада.
Снова блеснули зернышки стекляруса, перекатились под коричневыми веками в его сторону.
Точно маленькая змейка свернулась под одеялом и смотрит.
Одеяло заволновалось на груди.
Марченко бросил взгляд на то место, где японец держал руку, желтую, худую, с длинными пальцами.
Руки уже не было.
Он перевел глаза на лицо.
Господи, сколько ненависти в этом лице, в этих глазах, ставших вдруг большими! Ненависть горела в глазах и озаряла лицо. В каждой морщинке, в каждой складке притаилась ненависть.
И вдруг японец сбросил одеяло.
Марченко видел, как японец повел глазами в его сторону и остановил их на нем… И теперь ненависть в его глазах была какая-то особенная, торжествующая и ликующая.
— Банзай!
Что-то блеснуло в руке у японца.
Марченко все понял.
Он бросился к нему и схватил его за руки. Крепко он стиснул обе его руки около кисти. Японец разжал пальцы… Марченко поспел как раз вовремя.
Из правой руки на одеяло выпало что-то маленькое, блестящее.
На другой день утром Марченко говорил врачу:
— Ваше скородие, не оставляйте более меня с ними.
Он даже руки поднес к груди и сжал их крепко, переплетя пальцы.
— Почему?
— Противно, ваше благородие.
И по лицу его видно было, что ему точно противно.
— Хорошо, — сказал врач.
Охотники
I
Берег был совсем недалеко.
Петров и Корень подняли весла. Весла слабо стукнули о борта лодки. Лодка продолжала подвигаться к берегу сама собой. Под носом тихо журчала вода, разбегаясь в стороны двумя бороздками. На концах намокших весел собирались капли и падали вниз через равные промежутки времени.
Вот и берег. От камышей на воде лежит черная тень. И самые камыши кажутся иссиня черными. Тихо, неподвижно стоят камыши.