Папиросы сделали свое дело.
Они, действительно, оказались не совсем обыкновенными папиросами.
После того, как покурили хунхузы, Семен мог взять их голыми руками: все они заснули один за другим, как под хлороформом.
«Цирюльника» в его палатке, конечно, пришлось брать с боя, но что он мог сделать один против трех! Через три дня, связанный по рукам, он был уже в русских руках.
Семену в его подвигах помог только, разумеется, случай да безумная его храбрость, но он не раз говорил, подмигивая Петьке:
— А что, вот тебе и шаман!
Вот тебе и шаман…
В одной стычке Семен был ранен. Правда, рана была пустячная (Семену только слегка повредило щеку), но Петька все же имел право сказать ему:
— А что, дядя Семен, вот тебе и шаман… Шаманил, шаманил, колдовал, а как подошел случай, и шаман не помог.
Семен ничего не ответил на это, только нахмурился и стал мрачно крутить ус…
Серый герой
(Рядовой Рябов)
Глава I
сли вы зайдете в казармы Чембарского 284 пехотного полка, вам может-быть бросится в глаза повешенная на самом видном месте картинка, изображающая казнь рядового этого полка, Василия Рябова.
На картинке Рябов представлен стоящим на коленях у края могилы, только что вырытой.
Картинка ярко раскрашена.
На куче желтого песку около могилы валяется заступ… Мрачно чернеет могила… Синеет заступ; лиловые тени лежат на песке от комьев глины и серых камней, выброшенных вместе с песком из ямы.
Против Рябова взвод японских пехотинцев с ружьями.
Рябов крестится. Глаза устремлены вверх…
Взвод японских пехотинцев ждет, пока Рябов окончит молитву.
Художник, нарисовавший эту картинку, не присутствовал, конечно, при казни Рябова.
Рябова расстреляли в японском лагере… А в японском лагере, если и были художники, то уж никак не русские.
Картинка, украшающая казармы Чембарского полка, вне всякого сомнения, нарисована русским художником.
Он, этот художник, вернее рисовальщик, хотя сам может-быть нигде дальше Москвы не был, — очень хорошо, по-видимому, представлял себе, как должен был умереть Рябов…
Простые русские люди всегда умирают одинаково, где бы ни застигла их смерть…
Известно, что японцы захватили Рябова в костюме китайского манзы. С лица Рябов, говорят, тоже смахивал на китайца.
Во время его странствий его, разумеется, не раз принимали за китайского мужика.
Чтобы уж на этот счет не оставалось никаких сомнений, и взвод японских пехотинцев твердо знал, в чью грудь сейчас вопьются его пули, перед ним обнажили эту грудь, показали крест.
О Рябове я знаю по рассказам одного из офицеров Чембарского полка.
Происходил Рябов родом из Пензенской губернии. Ростом был не высок, сухопар и худощав, но мускулистый, жилистый и страшно выносливый.
С первого взгляда, однако производил впечатление человека немного «зануженного»… Глаза имел серые с редкими бесцветными ресницами и моргал ими так, будто всегда они у него были запорошены пылью, и он только сейчас протирал их пальцами и от того веки у него чуть-чуть припухли и покраснели… Улыбался редко — доброй улыбкой, — и улыбка никогда не была у него яркой: она только вспыхивала слабо на бледных, как и лицо, немного крупных губах и сейчас же гасла.
Таких людей, как будто зануженных и вместе крепких как молодой корявый и жилистый дубок на Руси встретишь сколько угодно среди рабочего крестьянства и в Пензенской губернии, и в Орловской, и в Тульской…
Такие люди мало говорят и держатся в стороне. Но если уж запрягутся в работу, не ропщут, как бы тяжело не было и тянут лямку, в которую впряглись, не зная устали, не останавливаясь для отдыха…
Если жизнь есть труд постоянный и неустанный, то про них можно сказать, что начали они жить слишком рано, впряглись в свою рабочую лямку, еще не окрепнув как следует силами…
И доросли, и окрепли уже в работе. В работе они обтерпелись и выработали в себе эту им лишь свойственную неослабевающую скрытую энергию и веру в себя, в свои силы.
У Рябова в Пензенской губернии осталась жена и двое детей.
Хозяйство у него было небольшое. Кормились с трудом, но не голодали: Рябов «вытягивал».
Временами приходилось трудно. Но Рябов не жаловался и не плакался…
И со стороны трудно было решить, тяжело ему жить, или нет.
Вряд ли и сам на это мог он ответить определенно: трудно ему или нет…