Мы сидели в палатке, пили чай и говорили должно быть слово в слово о том же, о чем вероятно в это время говорилось во всех офицерских палатках…
И как всегда это бывает, когда соберутся несколько человек имевших возможность хорошо изучить друг друга и чуть ли не читающих друг у друга мысли, все сразу замолчали…
Кто-то затянул песню вполголоса. Это тоже всегда бывает, когда все переговорено и говорить больше не о чем и не хочется— кто-нибудь непременно начнет напевать и непременно вполголоса и как-то «в себя», себе в душу…
И вдруг за палаткой: по биваку раздались голоса дневальных, что-то выкрикавших.
Песня оборвалась.
Все прислушались. Но кроме монотонного выкрикивания ничего разобрать нельзя было.
Кликнули денщика.
— Что это там?
— Так что охотников вызывают на линию.
Мы застегнули рубахи, надели шашки и вышли из палатки.
Жара была страшная.
Около палатки командира полка толпились кучкой солдаты; суетился дежурный фельдфебель. Несколько офицеров стояли поодаль.
Фельдфебель спешно выстраивал солдат, что-то кричал хрипло, взмахивая и тыча в кучку солдат руками с широкими красными ладонями и сам весь красный от жары, с красным лицом, красной шеей обливаясь потом.
Когда он доложил дежурному офицеру, что все готово, тот на минуту скрылся в командирской палатке и выйдя сейчас же опять, стал на свое место, на правом фланге.
Мы подошли как раз в тот момент, когда он скомандовал:
— Смирно!
«Охотников» было много… Ничего, однако особенного ни в лицах их, ни в выражении этих лиц не было… Все тут стояли самые обыкновенные солдатики… Они только подтянулись немного, «подобрались», что сделали бы и во всякое другое время в ожидании появления начальства…
Каждый из них сознавал, разумеется, что его, например, могут послать добыть языка…
Дело рискованное в незнаемой стороне.
Однако все они смотрели, по-видимому, на это рискованное дело уж чересчур просто… И фельдфебель кричал на них и тыкал в грудь, выравнивая на линии, тоже так, будто не на почти верную смерть собрались они идти, а согнал он их к командирской палатке по какому-нибудь самому пустячному домашнему делу… Да еще втайне зол на них через эту адскую жару, особенно ощутительную здесь на линии.
И от того у него такие свирепые глаза, и так топорщатся усы, и голос такой хриплый и обрывистый…
Картина одним словом самая будничная из будничных.
При «проводах», когда там далеко в России эшелонам, отправляющимся на театр военных действий, подносили иконы и говорили напутственные речи чувствовалось больше трагизма, чем здесь.
Но то был блестящий трагизм, праздничный, нарядный… Праздник прошел; наступили будни… На смену красноречивым ораторам выступили обыкновенные серые будничные люди.
Каждодневно во всех частях нашей армии «вызывались охотники»… Каждодневно не там так тут «на линии» выходили и строились и в палящий зной и в тридцатиградусный мороз пензенцы, куряне, орловцы, оренбуржцы, готовые в огонь и в воду.
Всюду, от Харбина до Ляояна не там так тут монотонно и апатично с зевотой дневальные выкликали охотников, ругались фельдфебеля и денщики на вопрос офицера:
— Что это такое!
Отвечали флегматично:
— Так что охотников вызывают на линии.
И если «вызову на линию» что и придавало торжественность, так появление на этой линии высшего начальства «при полной форме», особенная звучность голоса командира и особенное выражение его лица, отвечающее по мере сил и способностей проникаться торжественностью, серьезности минуты.
Глава III
Мы знаем очень мало об этих серых будничных героях… Вернее, мы ничего почти о них не знаем.
Кое-что известно нам только о Василии Рябове.
А таких как Рябов было много.
Они были несомненно в каждой дивизии, в каждом полку, чуть ли ни в каждой роте.
И было бы обидно сознавать, что таким героем может похвастаться только один Чембарский 284 пехотный полк, что в одном только этом полку нашелся человек, сумевший «принять мученический венец» так же просто, как просто и он и многие другие выпрашивались у начальства в разные рискованные командировки.
Их было много… И потому именно мы так мало знаем о них. К ним пригляделись, с первого же раза привыкли, и никогда никому не приходило в голову, что в жизни их и смерти может быть какое-либо геройство.
Бороться с нуждой на полутора десятинах земли такое же геройство. Но разве кто-нибудь когда-нибудь думал об этом? Ведь тогда в герои пришлось бы записать целые губернии.
Заглядывал ли кто-нибудь в душу Рябова? А в душе у него была тоска и обида.
Нас били… Нас теснили шаг за шагом… Военная буря стонала и выла… Кровавый туман слепил глаза.
И как в метель, когда заносить снегом среди степи дорожную кибитку, как к этой загрузшей в сугробах кибитке, — спешил Рябов и спешили другие, как он, к командирской палатке…
— Ваше благородие, сидите тут, я погляжу.
Свистит и воет вьюга. Поплотней ямщик запахивает полость кибитки, окутывает ноги седока дорожным меховым одеялом…
— Теперь ладно! Сидите ваше благородие!
И потонул в белесой мгле.
— Гляди, не сбейся с дороги! — кричат из кибитки.
— Бог милостив!..
Я говорил уже, что Рябову казалось временами будто «мы» заблудились в Манчжурии, ни дать, ни взять, как обоз зимою в степи.
Он пошел «пощупать дорогу»… Сам напросился.
И погиб…
На прощанье он сказал своему начальству, поглядывая на него любовно и помаргивая своими красными без ресниц веками:
— Я скоро ворочусь… Вы не извольте сумлеваться…
И видно было по выражению его лица и глаз, что ему хочется успокоить начальство не на свой счет, а на счет благополучного исхода своей экспедиции и… и может быть и всей этой незадачливой войны…
Он словно говорил глазами:
— Не извольте беспокоиться: как-нибудь вывернемся.
Вслух высказать этой мысли он не смел: нижнему чину рассуждать не полагается, нижний чин обязан лишь исполнять то, что прикажет начальство.
И он ушел… И с тех пор его не видели… Чембарский полк увидел его только много спустя… на картинке.
Трудно сказать, из каких источников сложилась среди солдат, приводимая в следующих главах легенда о похождениях Рябова в тылу японской армии…
Основанием ей может быть послужила картинка, вывешенная в казармах, описанная в первой главе этой повести о герое!..
Говорят, слухом земля полнится.
Но я не понимаю положительно, каким путем могли появиться эти слухи…
Собственно, как слышал я от одного офицера, «подвиг» Рябова так и затерялся бы среди других подвигов, такого рода и никогда может быть о нем не узнала бы «вся Россия», если бы японцы, расстрелявшие Рябова, не подбросили на наши позиции письмо с описанием его последних минут, и письмо это не увидел совершенно случайно один из наших военных корреспондентов…
Повторяю, таких героев как Рябов в последнюю нашу войну у нас было более чем достаточно, и никому в голову не приходило кричать о них…
Не следует, конечно, их и замалчивать… По моему мнению, Рябов простой средний рядовой русский человек… Таков приблизительно и весь наш народ и вся наша армия…
Я пишу здесь о Рябове… Но повесть о Рябове есть и повесть о тех многих погибших бесследно «охотниках», вызывавшихся от времени до времени на биваках «на линию»…
В легенде о Рябове может быть сконцентрировались смутные слухи о них, об этих охотниках, возникавшие в войсках неведомо, как и неведомою какими путями… В легенде между прочим рассказывается о том, как Рябов ради безопасности (чтобы как-нибудь не признали в нем христианина) закопал свой тельный крест в землю.
Было ли это так на самом деле, невозможно сказать.