Блеснуло голубое небо… Жаворонок запел.
Далеко остались степи Манчжурии, будто их никогда и не было вовсе и нет теперь.
Все глубже, глубже погружается он в покой и тишину, словно прячется в себя, уходит в свою душу…
А сверчок все трещит…
Теперь уж, кажется, он кричит громко, настойчиво, будто зовет кого-то издали.
— Иди, иди! Проснись!
И издали плывут знакомые звуки, знакомые картины. Тоненьким голоском заржал жеребенок, тарахтит телега.
Дорога у них в деревне шла около речки. Вон она баба стоит около берега, подоткнув подол, по щиколотки, в воде, колотит белье пральником. Звонко стучит пральник.
Дьячок сидит около моста под ракитой с удочкой.
Ишь как сверкнуло! Рыбу выхватил.
Трюк-трюк, трюк-трюк!..
Или это не рыба?..
Все смутнее и неопределеннее становится мысль. Звуки и образы тускнеют. Вечер наступил.
А! Ишь как сыростью тянет. Перепел крикнул и умолк. Далеко в поле простучали колеса… Пахнуло спелой рожью. Мгновенно заплескала река о берег.
Все тише кругом.
Где-то слышно, как запирают ворота и говорят про что-то, а про что — не разберешь — глухо и неясно…
Совсем незаметно наплыл сон, будто темная бесшумная волна перекатилась через Рябова.
Засыпая, он опять услышал сверчка.
И казалось ему, что он маленький лет девяти-десяти, и лежит на печке, а под печкой трещит сверчок.
Глава V
Он и проснулся с этою мыслью, что он лежит на печке у себя в хате.
Потом набежали другие мысли сразу, как ветер.
Сердце сжалось томительной, долгой болью. Тоска глубокая и широкая, как море, всколыхнулась в душу.
Он чувствовал, что уходит из него что-то, что было ему дорого, как жизнь.
Тогда он съежился, подогнул колени, так что колени пришлись ему почти у живота, закрыл глаза и охватил голову руками.
Ему захотелось страстно, мучительно до боли почувствовать себя опять маленьким, каким он был лет двадцать тому назад, и вчера перед тем, как заснул.
Он нарочно и положение такое принял сейчас на кане, и глаза закрыл, и голову стиснул руками, весь трепеща одним желанием.
Но все равно душа его опустела. Из неё ушло все, что ласкало его вчера. На глаза набегали слезы.
Он прислушался, не трещит ли сверчок.
Теперь он хотел хоть этого, хоть того только, чтобы затрещал сверчок.
Но он лишь прислушивался; глаз он не открыл. Он знал, что очарование исчезнет совсем, как только он увидит внутренность фанзы.
И вдруг ясно и отчетливо он расслышал за стеной фанзы конский топот.
Тогда он вскочил с кана.
Нечаянно он задел за нож, и нож звеня упал на пол.
Он подхватил его и подбежал к окну.
Было уже утро.
В дырку в оконной бумаге он увидел четырех японских кавалеристов. Они направлялись через степь прямо к фанзе. Порой копыта их коней звучали глухо, когда они выезжали на места, сплошь засыпанные песком. Тогда и кони шли тише, натягивая поводья, поводя головами, вытягивая шеи.
За спинами кавалеристов поблескивали тонкие коротенькие стволы винтовок.
Японцы были всего шагах в пятистах от фанзы. Проехав шагов сто еще вперед, трое из них остановились, а один продолжал подвигаться вперед легкой рысцой.
Желтая редкая пыль клубилась слабо под ногами его лошади. Слышно было, как звякают от времени до времени удила и стукается что-то через ровные промежутки металлическим стуком — должно быть приклад винтовки о луку седла.
На мгновенье Рябов задумался. Потом сунул нож в рукав курмы и опять лег на кан навзничь, разметав руки и закрыв глаза.
Он притворился спящим.
Сейчас у Рябова не было ни капельки страха. В нем была одна только злоба на японца. Зачем они японцы? Зачем их Япония и эта Манчжурия!..
Злоба еще сильней заклокотала в нем; жгучим до боли огнем пробежала от сердца до крови по жилам и опять впилась в сердце.
Если бы не было Японии, не было бы и войны, потому что не с кем было бы воевать. Так ему тогда казалось.
Он стиснул зубы. И по мере того, как приближался лошадиный топот, все сильнее разгоралось в нем злобное чувство. Каждый шаг лошади, каждый стук её копыт отдавался в нем.
Он шептал трепетно, шевеля немного побелевшими губами:
— Поди, поди…
Топот прекратился.
Он слышал, как фыркнула лошадь и потом стук сапог, когда всадник спрыгнул с лошади.
Он придал лицу спокойное выражение, полуоткрыл рот и стал дышать ровно и тихо.
И когда он приготовился так, казалось ему, что он притаился сам в себе со своей ненавистью к японцу, как дикий зверь, чтобы, когда нужно, кинуться на свою жертву.
Скрипнула дверь.
Через секунду по полу раздались шаги, и Рябов почувствовал, как японец взял его за плечо и встряхнул, силясь приподнять в то же время.
Японец говорил вместе с тем что-то, но он не знал по-японски и почти не слышал его голоса.
Японец встряхнул его еще раз. Пора было проснуться.
И он проделал это, как будто бы действительно только что проснулся.
Он сел на кане, поставив ноги на край кана, и стал протирать глаза, зевая и ёжась как бы от холода.
Японец стоял прямо перед ним у самого кана.
Вдруг Рябов изо всей силы ударил его ногой под живот и в ту минуту, когда японец качнулся, вскочил и схватил его за горло. Вместе они упали на пол.
Японец умер у него под пальцами. Он задушил его.
Он не помнил, как это вышло. Не помнил он также, сопротивлялся ли японец или нет. О себе, о том, что японец может сопротивляться и ранить его как-нибудь, он тогда не думал. И лица японца он не видел тоже. Он сознавал только, что нужно как можно сильнее сдавить ему горло.
Наконец он разжал руки. Японец был недвижим.
Он выпростал из-под него его винтовку осмотрел наполнен ли магазин, и подошел к окну.
Те остальные три японца еще стояли на том месте, где остановились.
Они отлично были ему видны.
— Если бы сразу двух, — подумал он.
Он хорошо знал, как бьют эти японские винтовки. Если бы все три японца стали в линию один за другим, он при хорошем прицеле повалил бы их всех одним выстрелом.
Но японцы стояли кучкой: двое рядом лицом к нему, третий немного в стороне к нему боком.
Рябов перебежал к другому окну, проткнул в бумаге стволом винтовки щель и потом повел стволом вниз, раздирая бумагу.
Пригнувшись немного, он глянул, прищурив глаз, в образовавшуюся бойницу.
Разрывая бумагу в окне, он соображал, нельзя ли отсюда ударить из винтовки наискось по тем двум, что стояли рядом, так чтобы пуля захватила сразу обоих.
Он ошибся, однако в расчете. Японцы все равно и отсюда были ему видны так же почти, как из первого окна. Расстояние между окнами было не велико.
Рябов даже глянул в сторону направо: будь там еще окно, у него, может быть, и вышло что-нибудь…
Затем он опять перешел к окну налево.
В это время японцы съехались теснее. Они говорили о чем-то все разом. Глухо доносились их голоса.
Рябов положил винтовку на край подоконника и осторожно продвинул ее вперед до самой спусковой скобы.
Окно было невысоко от пола… Став на колено, стрелять можно было с упора, как с прицельного станка.
На подоконнике винтовка лежала совсем неподвижно. Охватив шейку приклада правой рукой и придерживая правую руку около кисти левой, он прицелился.
Стальной ствол винтовки сверкнул ему прямо в глаза серебряным блеском, когда он приложил приклад к плечу, и потух. Только одна мушка чернела на конце ствола.
Опять до него донеслись голоса японцев.
В какого?..
Японцы шевелились, заезжая один за другого. Лошади их дергали головами, мотали хвостами. Должно быть их кусали оводы.
Вдруг один выдвинулся вперед. Чёрненькая точка на конце ствола стала как раз у него против груди. Рябов нажал на спуск. Резко, как кнут по сырой земле, хлестнул выстрел.
Он видел, как японец припал головой на шею лошади, закрыв лицо ладонями. Должно быть, он повысил немного или в тот момент, когда спускал курок, японец нагнулся. Пуля попала ему в лицо.