А он себе, хоть бы что… Пых да пых… Как пыхнет, так его сейчас и затянет дымом. Только и видно — чуть-чуть трубка светится…
Потом гляжу перестал курить, выбил трубку о подоконник.
— Ну? — говорит.
Облокотился о подоконник обеими руками, вниз смотрит. Совсем высунулся.
— А, — говорит, — это ты, Сорокин?..
И сейчас мне — руку.
— Хватайся…
Схватил я его за руку… Так и повис. Думаю:
— Не приведи Бог оборвусь…
Одначе ничего, втащил он меня… Прямо, значить, в окно. Гляжу, Господи Иисусе Христе… Где я?..
Этак хатки стоят беленькие-беленькие… Да… фаянсовыя… И около хаток на порожках старички в белых халатах… Лужок, это значить, цветочки по лужку; ручей течет.
Я сейчас:
— Фёдоров!
— Тише, — говорить, — у нас не полагается…
Я, конечно, шопотом:
— Где я?..
А он опять:
— Тише…
Ну и, как вы знаете, какой он был сквернослов, — выругался.
Потом говорить:
— И без тебя сию минуту много шуму.
И сейчас пригнул пальцем ухо сзади…
— Погоди, — говорит.
Прислушался… Да… Вниз смотрит.
— Так и есть, — говорит, опять трое бредят.
— Какие, — говорю, — трое? Где бредят?
— А там, — говорит.
И пальцем сейчас тык вниз. Глянул потом на меня, нахмурился.
— Знаешь ты где?
— Где?
— Во сне…
— Как, — говорю, — во сне?
— А очень просто… Во Сне. Заснул, значить…
Врет, — думаю…
— Ну говорю, а Руль?..
— И Руль, — говорит, — во сне.
— А то, что шипело?
— И шипело во сне.
Вытаращил я глаза.
Гляжу на него, молчу. To-есть, понимаете, все равно как обухом. Все равно, как отбил он мне все в голове.
Одначе думаю: Во сне, так во сне! Мне что? Мне все одно.
Подумал, подумал… Ежели, думаю, во сне так мне и времени совсем осталось почти что ничего.
— Можешь ты мне, — спрашиваю, — наших показать, — какие побиты? Хоть, говорю, с нашей батареи?
— Отчего, — говорит, — не показать.
— Можешь?
— Да тебе кого?
Сказал я, кого. А сам гляжу, гляжу кругом. Думаю: рай?.. Так нет, какой это рай, когда я во сне? И гляжу — хаты действительно фаянсовые… Что, думаю, такое? И опять же, что за старички? Может, богадельня?..
II
Хорошо; значит, пошли мы.
Идем, это, по ручью, бережком… Цветы кругом желтые, синие, красные — всякие… Огромаднейшие цветы! Во — с подсолнух. Я сначала и подумал. Думаю:
— Может, это старички сажали.
Да…
Спрашиваю:
— Федоров, что это, подсолнухи?
— Дурак, — говорит, — какие тут подсолнухи!
Взял сейчас, сорвал один цвет.
— На!
Понюхал я… Ах ты Господи! Одним словом, благоухание.
— Можно, — спрашиваю, — взять с собой?
— Можно, — говорит, — у нас это не возбраняется. Только, — говорит, — чтоб не топтать.
Дальше идем… Гляжу — рай-древо, кустов должно пять или больше, — белая и голубая; в цвету… На листьях шпанские мухи ползают.
Только, например, скажем… Это, конечно, так и должно быть: шпанские мухи— они всегда на рай-древе. Только гляжу, одна муха задела другую и сейчас: дзынь… Потом опять задела и опять — дзынь…
Все равно, как рюмки…
Золотые!..
To-есть, конечно, в середке у них требуха, а сверху— золотые.
И, знаете, не пахнет… To-есть, ничуть ничего. Например, взять нашу муху… Вонь, смрад… А те — ничего. Ни капельки.
Только звенят…
Я сейчас к Федорову:
— Занимаетесь этим?
— Насчет мух?
— Да, — говорю, — насчет мух. В аптеку, — говорю, — можно.
— Аптекарей-то, — говорит, — у нас нету.
Только гляжу: бац — райская птица… С индюка. Да… Тоже огромадная…
Хвост, это, перья — так и горят.
Прямо к кустам. Подошла и сейчас — долб… Значит, шпанскую муху. Потом другую — долб, потом третью.
Потом, подняла крылья, вытянула шею…
— Кукареку-у!..
To-есть не кукареку, а еще как-то… Да… совсем тебе петух.
Пропела и крыльями по бокам — хлоп-хлоп…
Федоров говорить:
— Райка, райка…
Подозвал ее… Протянул, это, руку, будто что сыплет. Да… Подошла она.
Он ее сейчас по голове… Погладил.
Ну, ничего, пошли дальше.
Идем это, значит… Смотрю — Акимов.
И откуда выскочил, — Бог его знает… Только вижу он. Шинель это в накидку, рубаха распоясана. На ногах туфли. Без шапки.
Стоит, смеется.
— Эй, — говорит, — Сорокин!
Выпучил я на него глаза.
— Как, — говорю, — сюда попал?
Потому что на моих же глазах его разорвало… Где рука, где нога, а голова прямо через бруствер. Да…
Гляжу на него, думаю: Премудрость… Ведь собрать — одно чего стоило; опять же говорю: нога вон куда, рука вон куда, а голова — за орудия.
И вдруг — весь… И вдруг — целый, и вдруг идет.
— Акимов! — говорю…
И гляжу-гляжу на него… Голова то его… А ноги — разве разберешь! Ну — главное голова цела — значит, слава Богу. Поцеловались.
— Как живешь?…
— И ах, как, — говорить, — хорошо.
И вдруг бац — стол. Бац — графин, — рюмки, да… закуска. Все. — Садись, — говорит. Сели.
Налил он водочки, закусочки нарезал.
— Со свиданьицем…
Я это погляжу, погляжу… Хатки это в сторонке фаянсовые, старички сидят…
— А полагается! — говорю.
Взял это рюмку, а сам — на старичков. Да…
Потом это нагнулся поближе к столу…
— Господи Иисусе Христе…
Взял и выпил. Утерся скатертью. А сам опять на старичков. Одначе ничего. Хоть бы что. Только один крякнул. Крякнул и сейчас усы разгладил и бороду вытер.
— Ну, — говорю, — так как? Ничего!
А он опять:
— И ах, как хорошо.
Выпили еще по одной…
— Хочу — говорит, — хлопотать, чтоб жену да ребятишек сюда выписать… А то мне-то хорошо, а им-то…
Закрутил головой.
Чуть было не ляпнул:
— Да ведь ты друг мой милый, помер. Ведь разорвало тебя… Небось — скажи жене — и руками и ногами.
Да, думаю:
— Господь с ним. Может и не помнит, что его разорвало. Да…
— Хочу — говорит, — хлопотать насчет жены.
— Что ж, — говорю, — хлопочи… Хлопочи брат…
Ну выпили еще по одной. Поднялся он…
— В канцелярию, — говорит, — пойду.
— Насчет жены?
Да, насчет жены.
Простились…
Пошли дальше. Идем: Петров — денщик… Всунул руку в сапог, в другой руке щетка. Другой сапог около стоит, совсем чистый.
И вижу — офицерские сапоги.
— Петров! — говорю.
Поднял он голову. Поглядел, потом говорит:
— Погоди.
Плюнул на щетку. Раз, раз. Пошла работа! Вымазал сапог, поставил на солнышко, чтоб обсох. Ко мне:
— Здравствуй, — говорит.
И я тоже:
— Здравствуй.
Конечно, за ручку.
— Ты, — спрашиваю, — при ком теперь?
— Да все при них, — говорит, — при господине Алферове.
Я сейчас дерг себя…
Дескать: стой!..
Потому что знаю — Алферова-то вон еще когда убило.
— Да ведь, погоди, — думаю, — ведь и его убили, Петрова.
Ничего ему не сказал.
— Ну, как? — спрашиваю — лучше тут?
— Хорошо, — говорит… — Харчи хорошие, обхождение хорошее.
— А их благородие?
— А вон они, — говорить.
Гляжу — окно. И сидит в окне Алферов, календарь читает. Потом, как швырнет календарь.
— Ни газет тебе, — говорит, — ничего. Хоть сам выдумывай, что на свете делается… Ну ни дать ни взять, как на батарее.
Снял я шапку.
— Здравия желаю, ваше благородие!
— А, — говорит, — Сорокин! Здорово, брат. Погляди-ка, готовы сапоги?
А Петров уж вот он.
— Пожалуйте.
Подал ему сапоги прямо в окно. Чудно у них! Ну разве можно в окно!
И гляжу, — окно, как окно, а стен нет. Чудно!
Одел, значит, сапоги Алферов. Слышно сквозь окно, как они скрипят. Значит, там у него пол. Одел и уж бац — вот он выходит…