III
Ну, стало-быть, летим… да… Гляну, вниз— аж голова кружится, — до того высоко.
А ничего, все хорошо видно.
Китайцы это, значить, чай пьют, косы заплетают, японцы — какие рис сажают, какие на плацу: раз-два, раз-два… Левой… левой!.. Кру-гом!.. — строго учатся, словесность проходят:
— Кто у нас царь?
— Микада!
Какой, конечно, правильно говорить, какой соврет.
— Кто царь?
А он — луп-луп глазами.
Сейчас ему в морду — раз…
Все как следует.
Хорошо. Дальше, больше… Хунхузы пошли… Пустопорожние места… А то и так — ничего не видно, одна темь… Гляжу потом — дорога. Паровозы свистят, колеса стучать: дыр-дыр-дыр, дыр-дыр-дыр.
Гляжу — наших везут.
Сидят себе, голубчики, ножки свесили.
Кричу:
— Не робей, ребята!
А они:
— Гляди, гляди!..
Вижу шапки долой крестятся.
Ах, — думаю, — да ведь я на чорте…
Одначе — ничего. Бог пронес. Думаю, какой еще из ружья пустить. Нет, ничего, все благополучно…
Дальше, значит. Байкал перелетели… Глянул вниз — рыбы видимо невидимо— стадами ходить. Сомы, осетры, белуга.
Эй, — думаю, — нам бы это теперь, да на сковородку, да с маслицем. И в прок посолить можно… Насушить тоже.
А она… Поди… Смеется… Ей Богу. Т. е. рыба.
Выставилась из воды:
— Гы-гы-гы, гы-гы-гы…
Как человек.
Плюнул я… Дальше!
Вижу… Господи Боже мой!.. Уж и дома…
Этак лесок, этак стадо ходит…
Я сейчас в лесок… Спустился… Слез с чорта.
— Ну, — говорю, — как теперь быть?
— А очень, — говорит, — просто.
И сейчас — хлоп… Опять маленький стал. Меньше котенка. — В карман— говорит, — можно?
— А щекотать не будешь?
Думаю:
«В самом деле завозится — щекотно… Да…»
— Не будешь?
— Никак нет.
— Ну, садись!
Подставил ему карман. Бац… Смотрю уж в кармане. Пошел я. Конечно, карман немного оттопырился, однако пошел. Думаю, в случае ежели спросят, скажу, кисет с табаком.
Вышел, значить, из лесу, тут сейчас дорога. Пылища— страсть. Только ветра нету. Тихо. Направо — рожь, налево— гречиха. В цвету вся… белая-белая. Осьминник так или полдесятины. Пчелы над ней.
— Гу-у-у…
Гудут… Жаворонки это:
— Чиви-чиви…
Поют. А кругом тихо-тихо. Лежит на дороге пыль — так и лежит; ни ветер ее, ничего.
Слышу: громых, громых…
— Но-о!
Едет кто-то.
Остановился. Смотрю — батюшка… Шляпа это соломенная, ряса парусиновая… Зонт между коленями. Огромадный зонт: разверни — прямо палатка… Сам правит. Увидел меня…
— Тпру!
Дернул за левую вожжу, свернул немного в сторону, сам перегнулся на мою сторону с тележки… Этак руку к глазам… Прищурился… смотрит.
— Сорокин, ты?
— Я-с, — говорю. — Хлеба изволили выехать поглядеть?
— Да, — говорит.
И вижу порылся, порылся в кармане, вытащил из кармана пучочек.
Смотрю — гречиха…
— У меня, — говорит, — ранняя.
— Дозвольте, — говорю.
Гляжу, — и то. Совсем почти готова, хоть коси.
— Ну, — говорит, — прощай, Сорокин! Опять поставил лошадь, как надо, задергал вожжами.
— Но!
Громых — громых. Поехал дальше.
И я тоже дальше пошел.
Выхожу на луг. Вижу сено ворошат. Бабы это, девки. Песни поют. Далеко слышно…
Навстречу воз едет. На возу мальчонка сидит в одной рубашонке.
Мужик идет около воза с граблями. За возом жеребенок бежит шершавый, шершавый… Пылит, окаянный, а сам:
— Э-ге-ге-ге-ге…
Так и звенит на весь луг.
Слышу:
— Сорокин!
Скрипел — скрипел воз, остановился… Жеребенок сейчас к матери под пузо… Дрыг-дрыг хвостом. Хвостик то вот этакий… Свалялся весь.
— Сорокин!
Гляжу, наш же мужик.
— Здравствуй.
— Здравствуй!
А жарко… Жарко так, что просто страсть.
— Ну, и денек! — говорю.
— Да, — говорит, — хороший денек.
— Только косить.
— Уж — говорит, — и скосили и просушили.
Вон как! Молодцы ребята. Да… Ну, тоже:
— Прощай!
— Прощай!
Дальше пошел. Вышел на выгон… Гуси это сидят по берегу около речки. Из воды белый камень виден. Баба стоит в воде, подоткнувшись, около камня; белье пральником на камне колотить.
«Стук стук, стук стук…» — только и всего. Все равно, как кто верхом едет. Ничего больше не слышно.
— Эй, тетка!
Гляжу перестала колотить, вылезла на берег, заслонилась от солнца…
С пральника вода течет, ноги голые, руки голые; из-под платка волосы выбились.
Гляжу, моя ж баба и есть…
— Где был?
— К барину ходил, насчет осинок…
— Ну!..
Махнула рукой под носом… Ну знаете, так вообще. Что у ней носовой платок что ль! Поправила платок, заправила волосы за уши.
— Позволил?
— Позволил… Тоже насчет овса говорил… Скосить и связать…
Оглушительный взрыв…
Солдаты выскакивают из землянки и бегут к орудиям.
Оказывается, японцы в ночной тьме подобрались почти к самым окопам и наткнулись на мину.
Сверкают лучи прожекторов.
Видно, как неприятель бежит назад.
— Эх-ма, да не дома, — говорить один из слушателей Сорокина и пускает вслед японцам гранату.
Фантазия у Сорокина неистощима. Но все его рассказы непременно вертятся около одного… С разными вариантами он постоянно рассказывает все об одном и том же: как он то верхом на черте, то по ветру, то еще новым каким способом летал домой.
Со стороны могло даже, пожалуй, показаться, как это Сорокину не надоест говорить вечно об одном и том же, а его слушателям — почти умолять его рассказать чуть не в двадцатый раз об этом одном и том же.
В боевом огне
I
Дробь выстрелов не умолкала ни на минуту.
Иногда в том или другом месте боевой неприятельской линии выстрелы становились гуще, точно там закипал огненный шквал, и через минуту в трескотне беглого огня определенно и ясно звучали гулко правильные залпы. Это значило, что японцы заметили какую-либо нашу часть, выдвинувшуюся вперед, очутившуюся как раз у них на цель… на открытом месте, Резким, отчетливым, угрожающим звуком рвались залпы…
Японцы не могли видеть нас. Но они знали, что лес впереди них полон нашими стрелками.
Пока еще с нашей стороны не было ни одного выстрела…
Лес еще молчал.
Он стоял темный и мрачный… Тихо шевелились верхушки деревьев… Серый, густой туман дымился между деревьями.
Нервно, лихорадочно сыпались в лес выстрелы с японской стороны…
Казалось, японцы хотели засыпать пулями весь лес, истребить в нем все живое… Казалось, им была дорога каждая минута, каждая секунда, и они торопились сделать как можно больше выстрелов, — пока еще враг не показался из лесу.
Конечно, они стреляли наудачу.
Точно сбитые градом или сломанные ветром падали сучья, ветки и листья.
Но падали и люди…
Трава обагрялась кровью, слышались стоны…
Приподнимаясь на локте, раненый воспаленным взглядом провожал проходивших мимо товарищей… Беззвучно, медленно шевелились побелевшие губы… Глаза точно становились больше, прозрачней, точно озарялись изнутри проникнувшим их на сквозь светом. Точно измученная душа билась в них, как в окна, и молила, чтобы и мир откликнулся на её страдание… и увидел ее в этих больших сияющих глазах и увидел сквозь них глубокую и жестокую муку…
— Подобрать!
Только всего!
Остановиться нельзя… Нужно идти. Только ненависть впивается в сердце… Мрачно вперед, между деревьями, смотрят из-под сдвинутых бровей хмурые глаза… Пальцы крепко сжимают винтовку…
Кажется, деревянная накидка ствола лопнет, как сухая щепка под пальцами.
Вон еще упал…
Пуля угодила прямо в сердце…