Карабкается Петров по камням, а с ним рядом — его тень. Тень совсем почти лиловая и издали кажется неподвижной — будто она нарисована, будто кто-то кистью сделал это лиловое пятно на серых камнях.
По-прежнему, с жалобным гуденьем, несутся пули через лощину.
Одна, другая, третья… Точно запоздалые пчелы догоняют далеко ушедших вперед товарищей.
Скрылся Петров за выступом скалы, опять появился…
Сперва как свечка загорелся штык на солнце, потом постепенно и вся фигура выдвинулась.
Теперь уж Петров кажется совсем, маленьким — словно игрушечный…
Но все так же он ясно, отчетливо виден.
Видно, как он хватается то той, то другой рукой за камни, за корявую, чахлую поросль между камнями, как от времени до времени быстро заносит правую руку за спину и под приклад поправляет винтовку.
Напряженно, пристально следит офицер за Петровым.
А пули летят, летят…
Мучительно, тоскливо офицеру.
Вот Петров опять словно провалился.
Не задело ли его?
Минута, другая, третья… Нет, жив… Белеется что-то между камнями, что-то сверкнуло, словно кто повел маленьким зеркальцем против солнца. Сверкнуло еще… Опять вспыхнул штык.
Сразу, как на ладони, вырисовалась фигура Петрова.
Во весь рост вытянулся.
Показывает что-то сверху.
— Молодец! — шепчет офицер. — «Молодец», — хочет крикнуть он и чувствует, что не может… Во рту пересохло, и голос гаснет в гортани.
Точно совсем нет голоса, точно голосовые связки тоже засохли, потеряли упругость и эластичность.
Петров начинает спускаться.
Теперь он уж идет прямо навстречу пулям.
Вон одна шлепнулась у самых ног…
Видно, как закурилась пыль.
Офицер крестится.
— Господи, спаси его.
Еще одна… сбоку…
На щеках у офицера загораются красные пятна, глаза блестят лихорадочно.
Он сидит, опершись здоровой рукой о землю, прямо вытянув стан, не шевелясь, не двигаясь.
Еще пуля…
Он уже не слышит свиста пуль… Он видит только, как курится пыль то там, то тут по скалам, вокруг Петрова.
Опять…
Эта, должно быть, мимо уха: облачко пыли поднялось как раз за плечом Петрова на отвесной скале.
Еще ударилась пуля в том же месте.
Потом слева, потом над головой, опять над головой, только несколько выше.
Петров постепенно выходит из сферы боевого огня.
Пули уже не ложились возле него, как раньше, а делали перелет.
Офицер вздохнул свободно.
Когда Петров, спустившись, наконец, опять в лощину, подбежал к нему, он прошептал запекшимися губами, простирая к нему руку:
— Принес!
И сейчас опустил руку и спросил:
— Не задело?
— Никак нет, — ответил Петров. — А воды достал.
Ему действительно удалось добыть воды.
Вода из горного ключа была холодная и свежая.
IV
На перевязочном пункте, куда Петров доставил офицера, предварительно промыв и перевязав ему раны, царила паника.
Японцы обстраивали бараки с ранеными.
Впереди бараков не было наших войск.
Батальоны стрелков вели наступление, как уже было сказано, лесом, много левее бараков.
Но японцы, предполагая, очевидно, что наша боевая линия захватывает и небольшой низкорослый лесок, находившейся впереди перевязочного пункта, сосредоточили значительные силы и в этом месте.
Люди, приносившие раненых и пробиравшиеся к баракам именно небольшим леском против перевязочного пункта, подвергались обстреливанию.
Валились десятками.
Раненые получали новые раны.
Пули роем неслись дальше к скалам, и между ними задевая здоровых и раненых, и в самые бараки.
Японцам, вероятно, не был виден за лесом развевавшийся над походным лазаретом флаг с красным крестом.
Может-быть, они видели только мелькавшие между деревьями носилки, но за дальностью расстояния не могли разобрать, носилки ли это или наступающий неприятель.
Как бы то ни было — их огонь направлялся и сюда.
Благо еще, что пока не было орудийного огня.
Японские батареи были еще сбиты в начале боя, задолго до того момента, с которого начинается наш рассказ.
Наши стрелки шли в атаку уже на обессиленного неприятеля.
Петров устроил своего раненого за большим камнем, где он до некоторой степени был обезопасен от пуль.
— Плохо дело, ваше благородие.
В это время пуля ударила в камень сверху, скользнула и рикошетом, жужжа точно камень, пущенный из пращи, полетела в сторону.
— Видно, боком перевернулась, — заметил Петров.
Офицер посмотрел туда, куда рикошетировала пуля. Около него, шагах в десяти, стоял какой-то ящик с отбитыми верхними досками и торчащими во все стороны клоками мятой соломы и сена.
Пуля, действительно боком влипла в ящик.
— Черти! — выругался офицер про себя.
— А я так думаю, ваше благородие — проговорил Петров, — отходят они, видно.
И он повел глазами в сторону ящика.
— Ишь…
И потом опять продолжал:
— Отступают, потому что хвати-ка он хоть с отскоку да с первой ихней позиции — наскрозь бы.
Но офицера занимала другая мысль.
— По красному кресту бьют… Ах, что б их…
— Может, не видят.
— Чего?
— Я говорю…
И вдруг Петров весь словно просиял.
— Ваше благородие!
Голос у него зазвенел, глаза заблестели, лицо загорелось румянцем.
— Ваше благородие!
— Ну?
— Ведь бегал же я вам за водой.
Офицер посмотрел на него вопросительно.
— Бегал же, — продолжал Петров все тем же звенящим голосом.
— Спасибо, — сказал офицер.
— Я не про то.
Петров перевел дух.
— Я говорю насчет креста. Флаг с крестом нужно повесить повыше… Ваше благородие…
Снова ему точно захватило дыхание.
— Дозвольте попроситься.
Офицер остановил на нем долгий взгляд, потом медленно поднял руку, и перекрестил.
— Валяй…
Петрову, действительно, удалось укрепить флаг с красным крестом на гребне одной из скал, на вершине росшего там полусгнившего дерева.
Но этот подвиг, однако, стоил Петрову жизни.
Раненый двумя пулями он скатился со скалы, сильно разбившись при этом.
Однако, он нашел в себе силы спросить:
— А стрелять перестали?
— Отступили, — ответили ему. Петров, должно быть, не расслышал.
— Слава тебе Господи, — произнес он и перекрестился.
Потом он потерял сознание.
В засаде
I
— Зиновьев, стой!
И с этими словами поручик Крюков закинул поводья на луку седла и поспешно сошел с лошади. Когда он слезал с лошади, он все время смотрел в сторону, вниз и, очутившись на земле, в густой траве, доходившей ему до колен, сейчас же нагнулся, опершись ладонями о колени вытянул шею, сдвинул брови, приблизив лицо совсем к траве… Он что-то пристально рассматривал в траве.
Зиновьев, ехавший за ним сзади, тоже остановил лошадь и тоже посмотрел туда, куда смотрел Крюков.
Но он ничего не увидел в траве… Солнце поднялось уж довольно высоко, от кустарников на траву падали узорчатые тени, казавшиеся почти синими сквозь тонкий дымчатый пар, поднимавшийся от травы. Ярким пятном, такая же синяя, резкая, лежала на траве тень от склоненной фигуры Крюкова.
— Что там? — спросил Зиновьев.
В эту минуту Крюков повернул к нему лицо.
— Кровь, — сказал он и широко открыл глаза. Он умолк, смотря на Зиновьева немного тревожно, чуть-чуть открыв рот… Потом глаза его скользнули мимо Зиновьева, куда-то вдаль, брови опять сдвинулись, лицо приняло сосредоточенное выражение…
Он сомкнул губы, и видно было, как он стиснул зубы: желтоватые худые щеки в тех местах, где они прилегали к деснам, образовали складки — словно присосались к деснам.
Это была первая кровь, которую он видел здесь…
Он понимал, конечно, что прибыль сюда не ради прогулки, но сейчас его будто что толкнуло в грудь, когда он заметил дрожащую на тоненьком стебле совсем еще молодого ковыля эту яркую как рубин каплю крови…