Елохов совсем забылся.
— Елохов, а Елохов!
Елохов, наконец, поднимает голову.
Он хмурится и говорит грубо:
— Ну, чего тебе?
Но в лице его какое-то растерянное выражение.
Глаза из-под нахмуренных бровей бегают по казарме. Спина согнута, плечи чуть-чуть приподнялись.
Потом глаза опять на мгновенье останавливаются на любопытном товарище.
И сейчас же веки трепетно вздрагивают, и видно, что ему трудно не опустить глаза, будто в глаза ему блестит свет, и ему больно смотреть на свет, а он все-таки не хочет отвести глаза.
Вот опять мигнули веки с дрожью, быстро-быстро…
Он опять сдвигает брови.
— Ну, чего тебе?
Голос, однако, у него теперь неуверенный.
А товарищ смеется.
— Где, спрашиваю, научился?
Сам говорит, а сам смеется.
Словно слова выходят у него изо рта с этой улыбкой… Слова срываются с губ, а улыбка остается, насмешливая, растягивающая губы.
И вместе с тем Елохов видит, что он ищет кого-то по казарме…
Небось, уж выдумал, как поднять его насмех, и сейчас увидит кого-нибудь и что-нибудь крикнет.
И Елохов кричит сам:
— А тебя кто научил лаяться?
— А я тебя разве лаял? — говорит товарищ.
Елохов хмуро молчит.
Потом говорит:
— Не лаял, так облаешь.
Теперь глаза у него опущены. Но он знает, что товарищ еще тут, стоит над ним… И им овладевает неприятное чувство. Он знает, что товарищ смотрит на него сверху все тою же улыбкой, и тот же насмешливый взгляд, озаренный насмешливой улыбкой, словно ползет по нем, раздражая ему нервы.
— Баба, — говорит товарищ.
Елохов молчит.
— Солоха!
Елохов продолжает молчать.
— Савелиха!
Тоже молчание.
— Модистка!! — уже почти кричит солдат.
Елохов вскакивает, откидывает наотмашь руку, на лету сжимая пальцы в кулак.
Но с колен у него сыплются ножницы, воск, катушка ниток.
Бормоча что-то, он нагибается к полу.
И он слышит, как громко хохочет солдат, обозвавший его модисткой, а другие товарищи тоже хохочут.
III
Карпенко, вероятно, плохо перевязал себе рану.
Нога у него опять разболелась. Он чувствовал, что не может встать без посторонней помощи.
— Елохов, помоги подняться.
Елохов присел, охватил его правой рукой за спину и стал потихоньку подниматься, держа в левой руке винтовку.
Он видел, как, когда он так поднимал Карпенко, тот закусил нижнюю губу и чувствовал, как по его телу пробежал трепет. У Карпенко словно свело плечи; одно плечо опустилось, другое поднялось почти до уха.
Он протянул вниз руку и осторожно пощупал то место, где была рана.
Потом медленно выпрямился.
Лицо у него побледнело, рот был полуоткрыт, дышал он быстро и коротко, все не закрывая рта.
— Говорил я вам еще вчера… — начал было Елохов, но Карпенко его перебил.
— Веди! — проговорил он тихо.
Голова у него склонилась бессильно. Казалось, шейные мускулы у него сразу ослабели.
Обняв Елохова за шею, он почти повис на нем, продолжая держать голову опущенной и дышать частым, отрывистым дыханием.
Елохов сталь осторожно подвигать его вперед.
До цепи было недалеко, но Карпенко почти каждую минуту говорил Елохову.
— Погоди.
Елохов останавливался.
Карпенко опять, как раньше, опускал руку и трогал рану двумя пальцами то там, то тут по всей перевязке.
Он прикасался к перевязке самыми кончиками пальцев чуть-чуть и сейчас же отдергивал пальцы, но всякий раз после этого он вздрагивал всем телом мгновенной трепетной дрожью и сторонился всем телом, даже голову отклонял в сторону — точно сторонился от раны.
И всякий раз лицо у него искажалось болью, голова запрокидывалась немного, рот раскрывался еще шире, дыхание становилось слабым и неслышным.
Потом он опять шептал:
— Веди…
Долго они тащились так между камнями, кочками и кустами.
Иногда Карпенко спрашивал:
— Скоро?
— Сейчас, ваше благородие, — отвечал Елохов.
— Погоди.
Снова остановка…
Снова Карпенко тянется рукой к ране.
— Да вы не трогайте, — говорит Елохов.
— Погоди, — шепчет Карпенко.
Брови у Елохова сдвигаются. Он умолкает. Лицо становится мрачным.
Он угрюмо смотрит вперед.
Когда они были уже совсем недалеко от цепи, Карпенко спросил:
— Так ты говоришь, я бредил?
— Бредил ваше благородие.
Все также у Карпенко мрачно лицо. Все также угрюмо он смотрит вперед в чащу кустарников.
— Про мать?
— Так точно, про маменьку. Карпенко начинает вспоминать, почему у него с Елоховым сразу стали товарищеские отношения.
«Почему?»
До сих пор эти товарищеские отношения не выразились ни в чем…
Ни в одном слове не проскользнули.
Но он чувствует, что уж не может закричать на Елохова, как раньше. Осталось в нем что-то после какого-то слова Елохова, что стало преградой всяким окрикам и бранным словам.
«Почему?»
Он взглядывает на Елохова.
Как знакомо ему это лицо, широкое, курносое, без усов и бороды, с белесоватыми реденькими бровями.
Все также расстегнут у Елохова мундир. Ворот грязной рубахи виден из-под мундира. Галстук совсем вылез наружу… И в галстуке — две иголки, замотанные нитками.
«Солоха…»
Карпенко вспомнил, как потешаются над Елоховым в роте.
И ему стадо обидно за Елохова и жаль его. До слез жаль.
«За что, правда, на него нападают».
И опять он подумал: «Почему ему стал Елохов так близок!»
Он простак, Елохов, он добрый. Он, может только трусоват немного.
И снова прежняя мысль. Но ему-то что до этого? Раньше Елохова он считал и вовсе трусом. А теперь будто старается его выгородить.
И вдруг он вспомнил:
— Да ведь у тебя нет матери.
И он смотрит на Елохова грустно, долгим взглядом.
— Ваше благородие, — шепчет Елохов, — ваше благородие…
Карпенко видит, как быстро моргают его веки.
На глаза набегают слезы. Нижняя губа отвисла.
— Ваше благородие… Как сейчас их вижу… «Нету», говорю, а у вас слезки — кап-кап…
Выстрел…
Из скалы, поросшей снизу чахлыми корявыми кустами, выбегает японец.
Выскочил, остановился, вскинул винтовку.
Прямо — в упор.
Но Елохов, как зверь, кинулся ему под ноги, сбил на землю и притянул за ствол свою винтовку, которая у него выскользнула из рук, когда он схватил японца за ноги.
За самый почти конец ствола схватил он ее.
Винтовка как-то кувыркнулась прикладом кверху и потом осталась неподвижной.
Карпенко слышал, как захрапел японец… Елохов вонзил ему штык прямо в горло.
IV
В лесу в перебивку затрещали выстрелы…
Елохов подбежал к Карпенко.
— Ваше благородие…
Карпенко сидел на земле, вытянув перед собой ноги, и, наклонившись немного в бок, вынимал револьвер.
— Не зацепило вас?
— Вынь револьвер, — сказал Карпенко, — мне трудно.
Елохов вынул револьвер и подал его Карпенко. Затем стал перед ним спиной к нему, взяв винтовку на руку.
— Умру, — крикнул он, — за вас! Потом прошептал:
— Матушка Дарья Васильевна, молись теперь за Митеньку. Карпенко звали Дмитрием, а его мать — Дарьей Васильевной. Елохов сдвинул брови, стиснул зубы и стоял неподвижно как каменный.
И лицо у него тоже словно окаменело.
Все в нём напряглось, натянулось, застыло…
Казалось, никакая сила не сдвинет его с места. Он точно врос в землю.
Из кустов показалось сразу двое японцев.
Елохов вскинул винтовку и выстрелил. Карпенко тоже выстрелил.
Один японец упал. Другой выпустил винтовку из рук и схватился за плечо.
Пуля, видно, задела его только слегка.
Елохов выстрелил раз и еще раз.
О каким-то ожесточением, нажимал он на спуск, дергая его с силой, почти не ощущая отказа под палацем.