Прежде всего он увидел налево черную волнующуюся линию трех или четырёх казачьих сотен, развернувшихся фронтом.
Казаки, должно быть, готовились к атаке.
На солнце, над их головами, такой же неровной колеблющейся линией блестели пики.
Острия пик то потухали, то вспыхивали. Раза два они загорались ровно по всей линии.
Лошади стояли одни спокойно, другие топтались на месте, выдвигаясь крупом назад из общей линии, опять равняясь, снова выпирая из фронта.
Хриплый, словно простуженный голос кричал что-то на фланг.
Впереди казаков дальше можно было рассмотреть неприятельскую пехоту.
Пехота отступала…
Вот ближайшие к казакам ряды пехоты остановились… Сверкнули штыки… И через секунду штыки затянуло синим дымком.
Раздался залп…
Опять сверкнули штыки, и из-за рассеявшегося дыма вырисовались спины отходивших врагов, мерно нога в ногу равняясь плечо к плечу.
Японцы, отступая, отстреливались.
— Первая!
Он видел, как шрапнель разорвалась над средними неприятельскими рядами, начавшуюся в рядах сумятицу, и снова потерял сознание…
Но, теряя сознание, он отчетливо расслышал впереди себя лошадиный топот. Как во сне, у него мелькнула мысль:
— «Пошли в атаку».
III
Пришел он в себя уже вечером.
Солнце садилось.
Кругом было тихо. Он посмотрел на холм, где стояла артиллерия, — никого…
Впереди — тоже пустое поле.
Его охватил ужас.
Значит, бросили… Может, искали, да не нашли. Может, считают убитым.
Значит, конец…
Значит, подыхать ему тут в овраге, как собаке…
Он попробовал встать и не мог. Попробовал ползти на четвереньках, но он полз в гору, туда, откуда свалился, и почувствовал сразу, что не в силах ползти в гору.
— О, Господи!
Он стоял на четвереньках, тяжело дыша, собираясь с силами. Потом схватился рукой за ветку, протянулся немного вперед и остановился опять.
— Нет, не могу…
Красные круги пошли перед глазами.
Он выпустил ветку и лег на спину.
— Умирать, так умирать…
Но сейчас же оперся обеими руками о землю и сел.
— Нет, что же это! Как же это умирать… За что?
Тихонько провел он ладонью по больной ноге. Кровь на штанах запеклась коркой; сквозь штаны он нащупал бинт. Бинт на ощупь был тоже, должно быть, в крови, и кровь на нем тоже засохла.
Но теперь кровь не идет больше. Все-таки ему удалось ее остановить.
Боли в ране он не ощущал почти никакой. Но страшно болею левое плечо, ломило грудь и спину.
Верно, сильно разбился он, когда летел по откосу по камням.
К плечу прикоснуться даже было больно. А тут еще слабость и озноб, как в лихорадке и по-прежнему — жажда.
Ему казалось, если бы теперь ему хоть два глотка воды, к нему опять вернулась бы сила.
Она ушла с кровью и пришла бы опять с водой.
Но он старался не думать о воде, потому что едва появилась эта мысль о воде, все в голове у него путалось. Глаза сами собой закрывались, и он чувствовал непоборимую потребность лечь навзничь и лежать так неподвижно, с закрытыми глазами и мечтать… Словно внутри его, в его душе притаились образы, которые были для него теперь радостью жизни и выплывали из души и становились перед глазами, едва он закрывал глаза.
Необыкновенно отчетливо и ясно он видел в это мгновенье совсем близко руку с засученным рукавом и со стаканом воды… На стенках стакана по стеклу выступила словно изморозь от холодной воды. Ярко блестит по краю стакана кругленький ободок…
Нет, не нужно думать об этом.
Это бред начинается… Потом опять будет обморок, может-быть, смерть. Разве он знает?..
Нужно отдохнуть немного и потом ползти. Ползти, пока не устанешь. Тогда отдохнуть, опять и опять ползти…
Чтобы хоть отчасти освежить рот, ему пришло в голову жевать листья. Листья отзывались горечью, но жажда, правда, будто уменьшилась немного.
В кустах, выше по откосу, послышался шорох…
Он прислушался… Шорох повторился. Кто-то осторожно подкрадывался к нему сзади.
Шагов он не слышал, — слышал только, как раздвигались ветки. Точно полз к нему кто-то по траве, отводя кусты руками.
И вдруг что-то шероховатое, теплое и мокрое коснулось его щеки.
Потом он ощутил на щеке горячее дыханье.
Превозмогая боль, он повернулся.
Перед ним стояла собака, мохнатая, с острой мордочкой и острыми, как у лисицы, торчащими ушками.
И он подумал:
«Это по мою душу…»
Потом он стал шептать то, чему еще в детстве научила его бабка, — полумолитву, полузаклинанье против разных злых духов, бродящих по земле в вечерний час.
Собака лизнула его в лицо.
Он перестал шептать, вытер губы и сплюнул:
«Тфу!..»
Он заметил на собаке какую-то сумку и еще что-то, притороченное на её лохматой спине. Он смотрел на нее, молча, широко раскрыв глаза.
Собака повернулась и стремительно бросилась от него прочь.
Минуту спустя, она появилась опять в сопровождении санитара…
Собака была выдрессированная для разыскивания раненых, из санитарного отряда…
В её сумке нашлось и вино и все нужные для подачи первой помощи средства…
Раненого положили на носилки и отнесли на перевязочный пункт.
Царство мертвых
I
«О, Господи! хотя бы погасили эти прожекторы!»
Шмельков прикрывал глаза, чтобы не видеть того, что вырывали лучи прожекторов из окружавшей его тьмы… Но это было еще хуже.
Мутные круги колыхались перед глазами, выплывали, и таяли темные и светлые пятна… За ними где-то глубоко-глубоко, словно там разверзалась бездна, вспыхивали неясно и потухали тусклые искры.
Из мрака, рожденные этим мраком, выступали безобразные в кровавых пятнах головы, простирались руки… Окровавленный рот, один только рот, казалось, кричал о чем-то… И вдруг загорались глаза большие, выразительные и плакали… Опять тянулись руки, снова выплывали глаза, но уже с выражением дикой ненависти, опять проступали кровавые пятна.
Он старался настроить себя на иной лад. Представить себе, как молодецки шли его товарищи контратакой… И хотя они шли тогда этой контратакой без музыки, он пытался возобновить в своей памяти звуки военного марша.
Все равно!
На мгновенье перед ним, действительно, очень отчетливо вырисовывались фигуры солдат, спиной к нему, в серых шинелях с черными поясами… Солдаты бежали вперед…
Но серые шинели пропадали сейчас же. Вместо серых шинелей мелькали белые рубахи все с тем же кровавыми темными пятнами… Мелькали руки, то поднимавшиеся, то опускавшиеся… Выступал темный, будто на зеленую траву накинули черную кисею, пологий бугор и на бугре по откосу, тоже словно затянутые кисеей, фигуры в белых рубахах, неподвижный, скорченные с неестественно вывернутыми ногами и руками.
В последнее дело солдаты были ни в шинелях, ни в рубахах. Они были в мундирах.
Неприятель тогда бежал. Все место боя было покрыто трупами не в черных, а в синих мундирах.
Но когда он захотел представить себе идущих в атаку товарищей, почему-то он увидел их в серых шинелях и почему-то только на мгновенье…
Он отнял руку от глаз.
По-прежнему скользили лучи прожекторов по полю вчерашней битвы.
Трупы не были убраны.
Они лежали близко друг к другу. В некоторых местах они громоздились кучами.
Они то выступали ясно, как днем, то опять сразу исчезали в темноте, пока широкий луч прожектора, сделав полукруг, не озарял их снова…
— О, хоть бы скорей погасили этот прожектор!
С ужасом и трепетом он всякий раз ждал того момента, когда луч прожектора, уклонившись в сторону, лизнув далёкие вершины, замирал там на мгновенье и потом начинал передвигаться в обратную сторону…
Точно острый легкий нож приближался к его горлу, скользя по крутизнам, скалам, возвышенностям.
«Сейчас… сейчас… О Боже! Зачем эта пытка!»