— Человек, — шепчет Егорка, вытягивает шею и сам весь вытягивается.
На лбу собрались морщины, губы поджаты. Серые большие глаза широко открыты.
Но он еще не встает с земли. Он только прислушивается — не ошибся ли.
Он слышал, как захрустели в лесу сухие ветки. Потом сразу стало тихо.
И он стоить на коленях и боится встать, чтобы не произвести шороха, и чтобы этот шорох не раздался по случайности одновременно с тем, чужим хрустящим звуком, которого он ждет каждую секунду.
Весь он словно замер.
— А-а, — произносит он почти беззвучно… Его глаза остановились совсем. Голова поворачивается так, чтобы лучше слышать, в ту сторону, где захрустели ветки.
До него опять донесся этот характерный сухой, то вспыхивающий, то потухающий хрустящий звук ломающегося валежника, когда по валежнику идет человек.
— А-а…
Правая рука тянется за берданкой, шарит по земле, нащупывает, наконец, берданку.
Потом он встает.
Он выше кустарника, в котором притаился; он встал, сгибая спину. Шея по-прежнему вытянута.
На лоб из-под шапки нависла прядь волос. Не меняя положения, он отвел ее назад за ухо.
Снова хрустнули ветки.
Теперь уже совсем близко.
Захватив правой рукой берданку вокруг шейки приклада, одним движением пальца он взводить курок. Потом медленно поднимает берданку.
Вот он.
Среди деревьев мелькнула человеческая фигура.
Егорка видит фигуру только по пояс… Он видит землистого цвета лицо, бритое, со щетиной коротких волос на щеках и продолговатым острым подбородке. Широкий с толстыми на висках жилами лоб.
Ворот рубахи расстегнут. Грязная шея, грязная грудь, отливающая в желтизну.
Егорка прицелился.
Сразу поставил он мушку в рогульки прицела, повел ствол… и трррах!.. Густой дым клубится между кустарниками, расплываясь по сырой земле белой волной.
Егорка выбрасывает, ловко ловя его на лету, стреляный патрон и сейчас вставляет свежий.
Он давно привык делать это всякий раз после выстрела, и даже не замечая сам, как менял патроны. Он точно был частью берданки, дополнением её механизма. Иногда ему казалось даже будто берданка у него какая-то особенная, волшебная, вечно заряженная.
Дым совсем осел книзу. Между деревьями уж не видно человеческой фигуры.
Вот тебе и гривенник.
Но когда началась война, Егорка изобрел себе новую охоту.
II
Когда началась война, Егорка стал охотиться за шпионами.
Это уж была дичинка, куда повыгодней беглого.
Ему, правда, так и не удалось словить ни одного шпиона. Но он не унывал…
Он говорил:
— Авось, и на меня Бог оглянется.
Избивая беглых, он не испытывал угрызений совести.
Ведь беглый — все равно человек отпетый. Беглый хуже разбойника.
По закону разбойнику нельзя стрелять в спину. Ему непременно нужно бить в грудь, в лицо, в живот— только не в спину.
Иначе попадешь под суд и могут засудить. Самого обвинять в разбое.
Только жандарм может стрелять в разбойника, как ему понравится: в спину или в грудь.
Но для того необходимо опять-таки, чтобы жандарм убедился, с кем он имеет дело — с разбойником или нет.
А про беглого нечего говорить.
Беглый — он так и есть беглый. Часовому приказано:
— Бей, не долго думавши.
Он даже в том смысле произносит присягу.
Вот тут и вся разница.
Жандарму разрешено:
— Можешь бить.
А каторжному часовому приказано:
— Бей непременно.
И, стало-быть, не все ли равно, кто убьет беглого? Он ли, Егорка, или часовой.
Он только помогает часовому.
Часовой промахнулся — и на здоровье. Пусть его. Егоркина пуля видит.
Шел-шел беглый, может-быть, не одну сотню верст прошел.
И думает:
— Слава тебе, Господи!
— Ан нет, погоди, молодчик! А про Егорку-то забыл?
Только что, Господи, благослови, выбрался на волю, а тут— хлоп и готово!
Будет: отгулялся.
Так думал Егорка про беглых.
И потому он не испытывал угрызений совести и бил по беглому с легким духом, наплевав на указательный палец, чтобы он не скользнул по спуску, выцелив как следует — будто стрелял не в человека, а в дерево.
Он также стрелял бы и в шпионов, если бы шпиона сразу можно было отличить от обыкновенного человека и, если бы за них платили деньги, все равно как, например, за волков.
Пришел куда следует: столько-то волчьих ушей, голов или лап, — сейчас чиновник:
— Раз, два, три, четыре…
Пересчитает.
— Твои?
— Мои-с.
Возьмет счеты: хлоп, хлоп.
— Всего столько-то, за штуку по стольку-то, и того.
Подотчет еще на бумажке, воткнет перо в лапку с дробью, сдвинет очки на лоб.
— Значит, тебе полагается…
И скажет сколько полагается.
Дескать:
— Три рубля.
— Так точно, ваше благородие.
Святое дело. Скоро и чисто. Все равно, как на почте.
А шпиона надо доставить живого.
И главное, как его узнать, что он шпион?
На нем не написано.
Егорка почему-то был уверен, что за шпиона ему непременно заплатить.
Ведь платят же за волков!
И за шпиона заплатят… Еще лучше, чем за волка.
Волк, он так и есть волк… Он все больше насчет лошадей, овец, у кого есть овцы… Конечно, иногда и на человека нападает, если в стае…
А шпион… Шпион — он первое дело человек, и у него динамит. И он, как чуть что зазевался — сейчас и до свиданья.
Либо болт из моста вывинтит, либо еще что свистнет.
Он с разумом.
Первое, что и себе удовольствие доставил, потому что за болт всегда дадут деньги, а второе, и его начальство довольно. Приведут его к ихнему генералу. Сейчас генерал:
— О дескать, Васильев, ты.
Или еще там как-нибудь по-ихнему. Небось, у них тоже и фамилия, и имя, отчество — все как следует. Да…
— Ты, дескать.
— Я, ваше превосходительство.
Возьмет и вытащить болт.
— Видали? — дескать.
Здоровенный болт, в руку.
Тряхнет им.
— Видали?
А генерал:
— Ого! Железнодорожный?
Потому что, прежде всего, он военный и, если, что насчет сабли, или какого винтика из винтовки — понимает, а где же ему разобрать, какой болт из моста, а какой из рельсы.
— Железнодорожный.
— Никак нет, ваше превосходительство, с моста.
— Не врешь?
— Ей Богу-с, ваше превосходительство, для чего врать.
— Сам вывинтил?
— Сам-с.
Позовет инженеров.
— Может от того болта мост обвалиться?
Ну те, конечно, сейчас — циркуль, ватерпас, отвесы. Принесут…
— Может.
— Позвать адъютанта.
Придет адъютант, вытянется, руку к козырьку, — все по форме.
А генерал:
— Выдать шпиону Васильеву из моей собственной казны десять целковых.
Большой фантазер был Егорка!
Необыкновенно живо и картинно представлял он себе этого японского шпиона Васильева.
И ему казалось, что если изловить такого вредного и пройдоху человека, то его ни за что не оставят без награды.
III
И вот однажды Егорка явился к начальству с хунхузом.
— Поймал-с, — заявил он. — Ну, ты.
И, схватив хунхуза сзади, за крепко стянутые локти, выдвинул вперед.
— Вот он-с.
Он словно лошадь показывал.
Он даже отступил немного в сторону и потом назад и окинул хунхуза с головы до ног довольным взглядом.
Словно сам он вырастил того хунхуза и теперь вывел на продажу.
Потом он похлопал хунхуза по плечу и перевел глаза на офицера.
— Здоровенный, ваше благородие, страсть какой.
И толкнул хунхуза слегка ладонью в плечо.
— И не сдвинешь…
Его попросили рассказать, где он достал хунхуза.
Он говорил долго, не опуская ни одной подробности и, как всегда, необыкновенно картинно.
«Иду, значит, так лощинка, этак лесок.