Они расспрашивали Волчкова, что с ним случилось в деревне.
Он рассказал.
Урядник решил обыскать деревню.
Волчкову и еще одному из казаков он велел оставаться на месте, а с остальными затрусил по направлению к деревне.
IV
Урядник живо добрался до деревни.
Он ехал впереди, помахивая плетью. У въезда в деревню он попридержал лошадь и оглянулся назад…
Один из казаков держался немного правей его, другой несколько левее.
Они не сразу должно быть заметили, что он убавил ходу и продолжали трусить легкой рысцой, чуть-чуть подпрыгивая в седлах.
Потом, как по уговору, на секунду замявшись на месте, повернули лошадей в его сторону…
Лошадь под тем казаком, что ехал слева, фыркнула, когда казак поворачивал ее, тряхнула головой и гривой…
Урядник совсем остановил своего коня.
Через секунду казаки были около него.
Он взглянул на одного и шепнул:
— Валяй задами…
И махнул плетью на крайнюю хату.
— А мне? — тоже шопотом в тон ему произнес другой казак.
Урядник как раз в ту минуту опускал плеть.
— А ты со мной!
И он слегка хлестнул лошадь плетью.
Лошадь сейчас же двинулась вперед крупным шагом, выгибая шею, дергая и натягивая поводья.
На улице теперь было совсем темно.
У первого домика урядник опять остановился. Остановился и казак, следовавший за ним.
— Нужно осмотреть, — шепнул урядник и, перегнувшись с седла вниз, поправил что-то под брюхом у лошади.
Потом опять выпрямился в седле.
— Пахомов!
Затем он тронул лошадь и придвинулся к Пахомову почти вплотную.
— Слышал, что сказано…
В темноте перед ним белело лицо Пахомова; черты различались смутно… Он придвинулся к нему еще ближе. Теперь он заметил, как Пахомов повел в его сторону глазами…
Вытягивая шею, прямо ему в лицо, урядник зашептал опять каким-то свистящим шопотом:
— Струсил… А? Знаю я тебя. Про Волчкова вспомнил.
Сам он не трусил. Будь с ним не Пахомов, а какой-либо другой казак он может-быть сам вошел бы в хату.
Но Пахомов был молодой казак.
Молодых надо учить.
— Слезай с коня!
Пахомов спрыгнул на землю. Громко по земле стукнули каблуки его сапог.
— Тише, дурак!
— Haте лошадь! — как-то надорвано и с хрипотой крикнул Пахомов, повернув лошадь за удила головой к уряднику, и бросил на седло ему поводья.
Потом он выругался:
— О, дьявол!
Урядник слышал, как он оттолкнул ногой шашку, вероятно запутавшуюся у него между ногами.
— Тише, сын собачий!
Он принял от Пахомова поводья и, поворачивая свою лошадь так, чтобы она стала рядом с Пахомовской, зашептал опять:
— Тише, чорт, говорят тебе!
Но Пахомов уже бежал через улицу к хате…
На пороге он остановился на секунду и выхватил шашку. Потом фигура его разом пропала в темноте сеней.
В ту же минуту в сенях словно треснуло что-то громко на всю деревню…
Из темноты сеней брызнул яркий свет на мгновенье и также мгновенно осветилась отблеском этого света промасленная бумага в окошках, заменявшая стекла.
В наступившей затем темноте и тишине раздался долгий стон похожий скорее на мычание, и глухой стук.
V
Пахомов был убит наповал.
Как оказалось потом, в него стреляли разрывной пулей. Пуля попала в грудь и прошла насквозь в спину, сделав на спине страшную, более чем в ладонь, рану.
Убийцу Пахомова, вероятно, какого-нибудь фанатика, не пожелавшего оставить деревню в то время, когда бежало все население деревни, казаки пристрелили тут же.
Правда, им много было с ним возни, но они все равно отомстили за товарища.
Всего израненного они вытащили его на улицу и тут урядник пустил ему последнюю пулю в висок, потому что и раненый, он все еще продолжал обороняться.
А труп Пахомова они положили на лошадь и повезли домой.
И это была грустная встреча, когда они сошлись опять, теперь уже четверо, а не пятеро, на пыльной дороге в степи за деревней.
Кругом по-прежнему было тихо.
— Кого? — спросил Волчков.
Он хотел было выехать вперед навстречу приближающимся товарищам и уже тронул лошадь, но потом остановил ее и снял шапку.
Он заметил, что и урядник, и казаки, ехавшие с ним рядом тоже без шапок.
Что-то большое и темное лежит поперек седла на третьей лошади.
Медленно едут урядник с казаком… Медленно ступает завьюченная лошадь.
— Кого?
Но урядник молчит, молчит и казак. Вот уже совсем близко.
Волчков вытягивает шею, силится разглядеть, поднимает глаза на всадников.
— Пахомова?..
— Значит Пахомова, когда мы целы.
Кто это сказал? Урядник или другой кто? Хмуро смотрит на него урядник, почти со злобой. Потом отворачивается. Волчков видит, как он закусил губу.
— Прямо в грудь, — говорит казак. Также медленно, не убавляя и не прибавляя шага, они продвигаются мимо Волчкова и того казака, что был с ним и едут дальше.
Волчков с товарищем становится им в хвосте.
Вдруг урядник оборачивается, ищет глазами Волчкова.
— А ты рад что не тебя? выкрутился!.. Голос у него звенит злобой… Даже зубами он скрипнул.
Затем он опять принимает прежнее положение в седле.
— Мы, ведь, и то думали, — говорит сосед Волчкова, — что тебя в висок…
Волчков опускает голову.
Тихо ступают лошади.
Проходит полчаса, час. Казаки молчат. И кругом вся степь будто вымерла.
И вдруг, Волчков начинает протяжно и немного в нос:
Сидит он в седле согнувшись, наклонив голову. Он несколько поотстал от товарищей. Лошадь у него идет еще медленней, чем у них.
— Ты же это что!
Он вздрагивает и выпрямляется. Перед ним урядник. В руке нагайка.
Волчков совсем растерялся, мигает глазами.
— Забылся… Ей-Богу… — лепечет он бессвязно… — Знаю покойник… нельзя…
Словно пыхнуло ему из души в лицо что-то и разлилось, озаряя все лицо.
— Ведь жив, — говорит он, — жив… А вы говорите в висок…
Предатель
I
Веревкин хорошо знал Хын-Лунга.
Он даже считал его своим приятелем.
Как то раз вечером, когда Веревкин сидел на заднем дворе на серых каменных, с обсыпавшимися углами, ступеньках и играл на гармонике, пригибая голову то к левому, то к правому плечу, растягивая гармонику во всю её ширину и покачиваясь медленно из стороны в сторону, весь отдавшись тягучим, немного хриповатым звукам, то замиравшим в тонких нотах, то хрипевшим громко, как старые расшатавшиеся ворота, — из за дощатой изгороди осторожно высунулась маленькая сухая головка с желтым, в мелких морщинах, лицом с черненькими глазками, в синем платке, повязанном по-бабьему.
Головка высунулась и сейчас же опять спряталась…
Потом показалась снова.
Гладкий высокий лоб блестел из-за изгороди как колено. Косые лучи солнца били Хын-Лунгу прямо в лицо. Он сощурил глаза, затем напряженно раскрыл их остановив на Веревкине…
Глаза приходились как раз в уровень с верхним краем загородки. Тонкие белесые брови поднялись над глазами, кожа на лбу собралась в морщины, длинные, извилистые, пересекавшиеся вертикальной морщиной посередине лбы и поднимавшиеся над бровями параллельно бровям.
Хын-Лунг схватился руками за перегородку и выставился из-за изгороди еще больше, до самого подбородка.
Пыльцы у него были большие, с острыми, выпиравшими на суставах, костяшками, с широкими желтыми ногтями.
Хын Лунг крепко держался руками за изгородь. Его ногти, казалось, впились в полусгнившую доску.
Закусив нижнюю губу, неподвижным, остановившимся взглядом он смотрел на Веревкина.
Когда гармоника в руках Веревкина, словно ослабевая или изнемогая, вдруг замирала и её звуки, вырвавшись перед тем из-под клавиши смело и резко, уходили опять внутрь и догорали там тихо и слабо, — Хын-Лунг поводил длинной тонкой шеей медленно, почти незаметно.