Ножом он разрезал пулю в патроне крест-накрест с носика до самых краев патрона… Взял потом патрон за заплечики и, в первый раз теперь взглянув на связанного корейца (до сих пор он ни разу не обращал глаз в его сторону), потряс патроном в воздухе…
Глаза его сощурились, губы растянулись в кривую улыбку, обнажив желтые неровные зубы…
Он сказал что-то корейцу, медленно сдвигая и раздвигая зубы… А губы у него при этом, казалось, застыли, плотно прилипнув к деснам, растянувшись еще больше, так что даже края десны закраснелись из-под верхней губы.
Взяв опять берданку, он положил ее к себе на колени и вложил патрон.
Берданка теперь была страшным оружием в его руках…
Пуля берданки с крестообразным разрезом на конце наносит еще более ужасные поранения, чем прославившиеся в свое время пули «дум-дум»…
— Пусть русски спит немного — сказал он Петрову — русски устал. Я буду караулить… Японцев далеко нет… Хунхуз тоже нет.
Но Петров отказался от этой услуги.
Он объяснил китайцу, что им пора домой и что корейца они тоже захватят с собой.
— Тогда и я пойду, — сказал китаец, — я буду его караулить.
Все вчетвером они вышли из фанзы.
Китаец стал сзади корейца и всю дорогу до реки шел за ним по пятам в расстоянии шага.
И ни Петров, ни Корень не видели, как в камышах он разрезал своим ножом веревку, стягивавшую руки пленника.
Он шепнул корейцу:
— Ты меньше всех издевался надо мной… Беги…
Петров и Корень в это время возились уж возле лодки.
Кореец бесшумно скользнул назад и выбрался из камышей…
Вон скалы… Вон она — свобода.
Китаец вскинул берданку… Зарокотал выстрел…
Прощай жизнь!
— Он разорвал веревку, — сказал китаец, когда к нему подбежали Корень и Петров, — моя сказал: пусть русски спит… он бежал, моя стрелял.
Кореец корчился и бился на песке… Китаец подбежал к нему и повернул грудью вверх.
Страшная кровавая рана зияла почти во всю грудь…
— Хо (По-китайски «хо» — хорошо, ловко.)… хорошая пуля…
Темной ночью
I
За стеной слышался чей-то громкий шопот:
— Акимов!.. Акимов…
И через минуту опять:
— Акимов!..
Потом заскрипела кровать… Кто-то шмурыгнул рукой по стене с той стороны и зачавкал спросонья губами.
Опять заскрипела кровать, а другой голос немного испуганно произнес тоже шопотом;
— А!
Снова послышалось сонное чавканье, снова скрипнула кровать, и вслед затем Савельев услышал, как Акимов, его денщик, вскочил с кровати.
— Доложи их благородно, — заговорил все также шопотом незнакомый Савельеву голос. — Слышь, Акимов!..
— Акимов! — крикнул Савельев.
За стеной на секунду стало тихо…
И в комнате Савельева было тоже тихо. Ясно, отчетливо затикали в этой тишине карманные часы Савельева, висевшие над кроватью…
И сейчас же их тиканье слилось с слабым протяжным скрипом — дверь в комнату Савельева отворилась.
Между половинками двери просунулась круглая стриженая голова.
— Ваше благородие…
Опять скрипнула дверь… В полутьме блеснула железная, обтершаяся от времени скобка двери…
Акимов осторожно, закусив верхнюю губу, вздернув брови и наморщив лоб, протискался между половинками двери, не растворяя их больше — словно сбоку двери стоял какой-нибудь предмет — стол или шкап, мешавший распахнуть ее шире.
Он был в рубахе и в сподниках, отдувавшихся на коленях и едва доходивших ему до щиколоток. От сподников вниз висели завязки.
— Что там? — спросил Савельев.
— Из секрета человек пришел, ваше благородие.
— Позови!..
Должно быть «человек из секрета» слышал, стоя за дверью голос Савельева и, должно-быть, то, зачем он пришел к Савельеву и о чем сейчас должен был объяснить ему, самого его интересовало и интриговало сильно. Он кашлянул как- то по-особенному, словно уже стоял перед Савельевым и собирался ему «докладывать» и затем переминулся с ноги на ногу, скрипя сапогами.
Акимов чуть-чуть согнул стан и в тоже время нащупывал рукою дверную скобку… Дверь опять тихо отворилась. Фигура Акимова словно провалилась в дверь.
В комнате, освещенной одной только лампадкой был полумрак и, казалось, Акимов только на секунду ушел за дверь и опять появился на пороге, сразу преобразившись… Теперь он был в сапогах и черных шароварах…
На черном сукне шаровар смутно белели руки. Смутно белело лицо.
— Из секрета? — спросил Савельев.
— Так точно!..
— Что такое?
Савельев поднялся на кровати и сел. «Человек из секрета» ответил не сразу. Он поднял руку к лицу и кашлянул в ладонь. И сейчас же быстро опустил руку, словно испугался и замер на мгновение.
— А? — сказал Савельев.
— Женщина, — крякнув, будто с трудом выговорил солдат.
В комнате стало тихо.
Опять затикали часы.
— Ихняя, ваше благородие.
Рука у солдата снова подымаясь кверху, но он задержал это движение и повторил, крякнув, как раньше, тоже словно одернув себя:
— Японская, ваше благородие… на коне…
Савельев чуть-чуть шевельнулся в его сторону.
— Допрашивали? — спросил он через секунду.
— Так точно…
— Ну?..
Солдат развел руками.
— Нельзя-с понять…
И быстро добавил:
— А по-русски, ваше благородие, говорит чисто. И я так полагаю, она не из простых…
Он снова кашлянул тихонько.
— Они-с барышня.
— Где она?..
— Тут-с… Я, извольте видеть, стоял подчаском…
— Погоди, — перебил его Савельев и сам замолчал, вставая с постели.
— Может, ваше благородие, из шпионок?
Савельев застегнул мундир.
— Пойдем.
Он подошел к углу, где стояла шашка, прицепил ее, не торопясь и направился к двери.
Дверь перед ним распахнулась словно сама собой во всю ширину.
В сенях он увидел Акимова уже успевшего одеться. Акимов стоял, вытянувшись, держась правой рукой за скобку двери. На левой руке через локоть висела шинель Савельева.
Савельев прямо прошел к выходной двери.
Акимов повесил на гвоздь шинель и, быстро забежав вперед, распахнул выходную дверь в тот самый момент, когда Савельев собирался толкнуть ее носком сапога.
Глубокая тьма глянула на Савельева из двери.
Когда он переступил порог в лицо ему хлестнул ветер с мелким, как песок дождем.
Крыльцо было мокро. Прямо перед крыльцом блестела лужа.
Какая-то темная фигура маячила смутно налево от крыльца, где на земле тоже тускло блестели лужи.
Савельев обернулся назад и спросил тихо:
— Где она?
И сейчас же по лужам захлопали лошадиные копыта. Темная фигура подалась вперед, стала определенней, словно выплыла из мрака…
Савельев разглядел грудь лошади, её лоб и уши и коленные чашки; на груди, на лбу и на коленных чашках лежал слабый отблеск из окна.
II
Савельев зажег лампу и запер дверь своей комнаты.
Он подал стул этой стройной девушке, с большими карими глазами на немного бледном круглом лице с крупными губами и стал около стола.
Он стоял, опустив голову, опираясь одной рукой о стол, а другой подергивая усы.
Он не знал с чего он начнет допрос.
Несколько раз он взглядывал на девушку исподлобья и сейчас опять отводил глаза в сторону… Брови у него чуть-чуть вздрагивали, слабо обозначались на лбу почти незаметные морщинки, — словно легкая тень набегала на лоб…
Наконец он заговорил.
— Вы откуда?
И блеснул глазами снизу-вверх и немного вкось. (Он стоял к ней боком). Пальцы его левой руки медленно пока он смотрел на нее пристально и внимательно, поползли по усу; полуоткрыв рот он сунул кончик уса между зубами.
Она смотрела вниз, сложив на коленях руки.
Казалось, она рассматривала тоненькое золотое колечко у себя на пальце. Потом она подняла голову.
Она смотрела на него так, как будто бы не слышала, что он сказал или прислушивалась к чему-то, может быть к звуку его голоса, может-быть еще к чему-нибудь.