А Николай так и не пришёл. Кондратьев сказал, что он работает, разносит "Вестник города". Сегодня все ждут, утром по понедельникам всегда выходит "Вестник", а вечером его разносит Николай. Разносит он долго, каждый с ним хочет поговорить.
Архитектор пообещал отвести к нему Тяпу. Никитин задумчиво кивнул, он опять подумал про Коржакова. Что с ним делать? Да не знал, он что делать.
8. Прощание
Никитин дня три не поднимался наверх, в мансарду. Всё не выходил из головы этот вопль. Что бы ни делал, куда бы ни шёл, даже в кафе на обеде рассеянно пролил кофе, потому что соседка трещала рядом непрерывно про свою подругу, уехавшую в Египет, которая теперь и там скучала.
- Как и здесь, - тут же заметила рассказчица.
- Стоило ли ехать, - буркнул Никитин, вытирая салфеткой лужу.
А сам подумал: "Достало всё! Они не выходят у меня из головы. Да пусть они там делают, что хотят! Пусть порубят друг друга. Пусть орут и маршируют! Не ходить к ним, не подниматься, и всё. Что будет? Да ничего! Это пластилин".
Вечером зашёл к Воронову. Сам не знал зачем. Хотел переключиться, не думать о том, что надоело до чёртиков и не имело ответа. Но мысли - как заезженная пластинка, он постоянно думал об одном и том же.
Лёня слушал и молчал. Не очень верилось во всё это, стоило ли так кипятиться из-за каких-то игрушек, однако накал пластилиновых страстей мало сказать удивлял.
- Я не понимаю их! Хочу им помочь, но не понимаю, - говорил Никитин. - Почему он марширует и орёт? Что за голос слышит архитектор? Врёт, привирает? А зачем? Скучно стало? Ну надо жить их жизнью, чтобы понимать, наверное. А я сужу о том, чего не знаю. Они ведь потрясающие. Я бы уже свихнулся, оживи вот так - без цели, без всякой нужды жить, ни работы, ни детей толком, всё по-игрушечному, и они это знают, понимаешь?! Но они мечтать пытаются, листья осенние как точка отсчёта и привязанность какая-то человечья... Откуда? Ассоль эта.
Воронов кивал и молчал. Потом вздохнул:
- Ты же сам говоришь, они живые. К тому же человеки по облику и, так сказать, по всему остальному судя. Вот наверное оттуда и метания эти все человеческие. Да и выхода-то нет. Не знаю. Ну сделай так, будто их и не было. Это в твоих руках, пластилин ведь. Можешь?
- Нет.
- Вот.
- Что вот?! - взорвался Никитин. - Я испортить всё боюсь, повернуться, шагнуть неуклюже и раздавить! Не физически... да и физически тоже. Дети туда не идут, Даша не решается. Ты не приехал. Всегда летом приезжал, а теперь почти осень уже. Не приехал. И Малинины не были так ни разу. Да я понимаю, не объясняй, - обречённо махнул он рукой, - сам бы не поехал. И так проблем хватает, а тут ещё свора оживших пластилиновых людей.
- О! Напиши объявление "отдам в хорошие руки".
- Ну ты даёшь, - зло выдохнул Никитин и уставился в стол. - Они ведь мамины.
- А ты тоже хорош! Заладил "не понимаю", а что мы вообще в этой жизни понимаем? Светляки в банке. Нам кажется, мы такие светлые, классные, а нас, может, и не видать, так... мошка вьётся, жужжит. Кто-то крутит банку, любуется, ну погасли, вот жаль... Конечно, если согласился бы ты сейчас, тогда хоть самому на объявление отвечай. Жалко, чего там. Но что я с ними делать буду?! Маринка на порог с этой живностью и не пустит. А у тебя получается. Ты и сам не замечаешь, но потихоньку утрясаешь их проблемы. Слушай, давай выпьем за их здоровье... пусть живут, не кашляют, тебя не сильно мучают. А?
- Давай поехали лучше ко мне, Даша будет рада, - улыбнулся Никитин, - только в магазин заедем.
- Поехали!
Даша очень обрадовалась, крикнула по телефону: "Я овощи на гриле запеку и мясо, это быстро, Маринку и детей не забудьте... Да! Заедь в магазин, ещё нужно арбуз или дыню, и баклажаны, и сыр, вдруг не хватит".
Просидели-проговорили до глубокой ночи, кажется, не сильно шумели. Но это вряд ли, потому что давно так хорошо не удавалось посидеть. Дети носились по всему дому, пёс Вороновых Артос, коротконогий такс, с упоением карабкался и скатывался колбаской по ступеням, потом выдохся и упал спать под столом, раскинув в разные стороны длинные уши.
Уже поздно ночью отправили девчонок к приехавшему такси, и, заговорщицки сказав "мы сейчас, сейчас, одна нога там, другая здесь", поднялись в мансарду. Никитин включил свет.
А пластилиновый народ затих. Как ни звал их и не упрашивал Никитин, никто не откликнулся, не шевельнулся. Воронов смущённо потоптался на пороге, а дальше не пошёл. По глазам было видно, что ему не по себе. На улицах странного города, на подоконнике стояли и сидели люди, отовсюду на него смотрели серьёзные лица. Человечки застыли как в музее восковых фигур.
Лёня спустился вниз, почти протрезвев.
- Ввалились пьяные, вот дураки, - сказал он, садясь в такси. Накрапывал тёплый дождь. - Ну ты, брат, держись. Они прямо настоящие. Не удивительно, что Мишка с Никой больше туда не пошли. Колю вот твоего бы увидеть. Н-да...
- Они испугались, я-то вижу.
- Ты прощения у них от меня попроси за вторжение пьяных рож.
- Обязательно. Я расскажу им, как мы с тобой на городской планетарий ночью лазили, на звёзды смотреть, и не доползли. И нас, дураков, простят.
- Да-а, а я казался себе тогда крутым покорителем вершин. Сторож помешал.
- А мы и были ими. Сторож мне тогда ухо чуть не открутил, перепугался мужик, что если бы мы свалились.
- Да, чуть не забыл. В карман сунул и так бы сейчас и ушёл, - Воронов достал из кармана куртки баночку с диафильмом. - Это Каштанка. Нашёл в архиве у Быстровой, сказала, что головой отвечаете, нынче редкость большая. А фильмоскоп-то найдёшь?