В домашних кожаных шлёпанцах, в трусах, он натягивал наспех футболку и шорты, которые прихватил, пробегая мимо спальни и не обнаружив там жену.
"Ведь только что подъехала машина, закрылись ворота..." - подумала Даша и растерянно вскрикнула:
- Ты их... увёз?! Куда?!
- А-а! - Алексей раздражённо махнул рукой. - Они сами. Собрались, всё решили.
Он стал рассказывать. Ходил, поднимал оставленные вещи, ему было не по себе. Он говорил, будто оправдываясь.
- Да ты с ума сошёл! - Даша кружила вслед за ним и вскрикивала возмущённо: - Какое поле, какой звездолёт?! Ты сам-то себя слышишь? Надо было их не пускать, ворота не открывать.
- Ты не видела, как они по стене шли, я и пикнуть не успел. Один поспешил, сорвался, упал. Встал и помаршировал дальше, не отряхнувшись даже. Помялся, наверное, всмятку, сумерки ещё были, не видно сверху, - буркнул Никитин, отвернувшись к окну, упёршись руками в подоконник. - Они эти ворота форсировали бы на раз-два, как только поняли бы, что у них нет выхода.
- Надо было говорить, убеждать, уговаривать... как с детьми.
- Угу, я и говорил, а они у меня между ногами идут и идут. Даша, это взрослые люди.
- Да ведь подавят их в этом поле, как мышей.
- Я говорил им. А они "езжайте, Алексей Степанович, мы не маленькие, езжайте потихоньку, людей не тревожьте, что вам второй раз прощаться охота?" Мы ведь с ними поначалу простились, душевно так, н-да...
- Надо забрать их оттуда, Алёша, - тихо сказала Даша.
- Этот голос, чёрт бы его побрал. Как их разубедить? Мы, говорят, жить хотим, и не поспоришь. Ждут звездолёт, и точка. Говорят, мы обещали ждать.
- Надо просто их собрать и увезти.
"Похоже, я сошёл с ума", - подумал Никитин и сказал:
- А вдруг он есть... этот голос?
- Ну, какой голос, Алёша! - крикнула Даша.
- Поехали! - рявкнул Никитин. - Будешь собирать их, у меня не хватает сил.
И сразу, как только принял решение, стало легче. Так всегда. То будто брёл по киселю. Звуки глухие, вязкие, киселя этого - густого холодного - по пояс, а местами - под самое горло, как тогда с Николаем и Тяпой его, бредёшь, и нет ни конца, ни края этому киселю. Безвременье, когда ты сам не веришь, что с тобой происходит вот это самое, тянется и тянется. Бред какой-то.
Они наскоро позавтракали, отвели детей к соседям и рванули на окраину дачного посёлка, туда, куда под утро Никитин отвёз пластилиновых человечков. Ровно на то место. Свороток возле поваленной ураганом берёзы. Шагов тридцать налево, как запоминал наскоро, когда уходил. Некошеная пожелтевшая трава шелестела стеной выше головы. Вытоптанная им самим утром тропинка в траве... И никого.
Сколько они ни бродили с Дашей, кричали, звали, уговаривали, уходили к машине, уезжали, думая, что не здесь остановились... Нет, всё правильно, ноги и руки вновь и вновь Никитина вели сюда. Никого. Только ветер шелестел макушками сухой травы. Даша и Никитин в который раз уставились друг на друга.
- Только не говори мне про звездолёт, Никитин!
- А я и не говорю, - ответил глухо он.
Они замолчали. Отвернулись друг от друга, спина к спине. Так и стояли. Холодно. И тихо, тишина, будто уши ватой заложило. Глаза невольно ловили каждую неясную тень в траве, каждый шорох казался именно тем самым.
- Кондратьев бы уже вышел, да и Пётр Иваныч не утерпел бы, мне кажется. Выходит, не услышу я их больше, Дашк? А казалось, что и слышать не хочу. Улетели? Или ушли?.. Да какая разница, их нет.
- А если... их унесли?
- Ну ты скажешь, - неуверенно бросил Никитин.
Больше они не разговаривали. Молча дошли до машины, молча ехали, дома про пластилиновый народ не было сказано ни слова весь день.
11. В травинах
Вокруг был лес из высоких прямых прутьев. Они качались, сухие, гремучие. Люди разбредались между стволами, задирали кверху головы. Стоял какой-то неумолчный вой.
- Это травины воют. Живые, - уважительно сказал булочник Пантелеев, приложив ухо к одной из них.
Все стали слушать, тоже приложив уши к травинам, смотрели, как стукались там, в вышине, гладкие прямые стволы, как наверху мелькало небо. Небо, которое они ещё утром видели в прямоугольнике окна, сейчас распахивалось в неохватную ширь, когда ветер налетал порывами и гнул травяной частокол к земле.
Идти по этому лесу было непросто. Понизу рос подлесок, густой и цепкий. Шарахались в разные стороны огромные ящерицы, мыши полёвки вставали на задние лапы, обнюхивали, трогали, но не знали, что делать с этими странными существами. Пропускали, долго смотрели вслед. Стада муравьёв, жуков бежали по своим делам, им было всё равно.
Дрессировщик Меркульев вдруг с диким гиканьем лихо вскочил на одного пробегавшего мимо паука. Меркульев взмахнул рукой в цирковом экстазе, крикнул восторженно:
- Ап!
Длинные лапы осёдланного расползлись в разные стороны. Меркульев свалился.
- Тяжеловат ты, батенька! - крикнул ему расхохотавшийся и попятившийся Кондратьев.
И наткнулся на прут. Повис, покачиваясь, на кусте, подёргался на сучке и настойчивым шёпотом затараторил, обнаружив доктора поблизости:
- Э... снимите меня отсюда, Пётр Иваныч!
Он оглянулся, боясь, не увидела ли его конфуз девушка с нотной тетрадью и чудесным именем Аглая.