- По-моему, этим зарослям конца нет, - крикнул Кондратьев. - Предлагаю воспользоваться методом бирюзовых серёжек.
- Я полезу первым! - сказал Мюнхаузен, ему здорово надоело пробираться в траве.
Он повернулся к ближайшей травине, обхватил её и задумался.
- Вы что? Передумали? - крикнул Кондратьев.
- Думаю, не снять ли сапоги?
- А зачем? Что так, что так - пластилин, - сказал Николай.
- Вы правы!
И полез, быстро, отталкиваясь ногами, подтягиваясь. Вскоре он скрылся среди жёлтых метёлок. Только шорох стоял.
Вдруг раздался его то ли смех, то ли не смех. Все озадаченно переглянулись.
- Не понять что! - буркнул доктор, прислушиваясь. И тоненько заорал: - Что та-а-ам?
- Вы тихо орёте! - рявкнул Кондратьев и, сложив руки рупором, заорал гораздо громче Айболита, перейдя в панике с церемонного "вы" на "ты": - Ты как там?!
Но тут показались сапоги Мюнхаузена, потом сюртук, потом и он сам. Он смеялся:
- Я поднимаюсь, осматриваюсь, а там - на другой верхушке, по прямой от меня, Лялин болтается! Он меня не сразу увидел, а как увидел, чуть не свалился. Он недалеко, может, и кричал, но орать Лялин никогда не умел.
Все оживились, принялись топтаться на пятачке среди травы, пытаясь каждый спросить у Мюнхаузена, в какой стороне Лялин.
- Как бы навстречу не пошёл, ещё разойдёмся, - озабоченно, глядя вверх, сказал Николай.
- Это он может. Но до него не докричишься, далеко, - сказал Мюнхаузен.
15. Маяк
Лялин упал как камень, провалился сквозь траву, застревая лишь ненадолго и валясь дальше. Место ничем не отличалось от того, откуда его унёс кобчик. Поле и поле. Кобчик с клёкотом кружил в небе, но Лялин его больше не интересовал. Но может быть, это уже другой кобчик, тогда откуда он знает, что Лялин несъедобный?! Было немного обидно и грустно. Он совсем один. Но Лялин взял себя в руки и двинулся в том направлении, где, как он думал, были свои. Шаг за шагом пробирался по траве. На него выскакивали разные существа. Мыши обнюхивали и убегали. Муравьи невозмутимо вползали на него, сползали, когда он принимался отмахиваться.
"Какие они огромные. Да у них здесь целые дороги проложены".
Он шёл, а в глубине души сомневался, что идёт правильно. Думал, что вот был бы у него такой маячок внутри... Говорят, у птиц такой есть. Ведь не могут они помнить всю дорогу, указателей нет в небе, но летят и летят себе. Вот и он бы шёл и шёл, и пришёл бы к лагерю.
Но заметно холодало, и он шёл всё медленнее, не понимая, почему он еле передвигает ноги. "Устал. Я так устал, будто по кирпичу на каждой ноге".
Когда через него перешагнул паук, Лялин чуть не заплакал. "Перешагнул гад!"
Пройдя ещё немного, Лялин решил отдохнуть. Он сел прямо на мышиную тропу. "Я ведь не должен уставать, как такое может быть? Может, этому и есть объяснение, но я его не знаю, я опять всё прослушал".
Гусеница-палочник упала с травины, встала на свои две задние ножки, покрутилась, ища опору, её трясущееся как студень брюхо, поросшее жёсткими шерстинами, нависло над Лялиным, сложилось гармошкой и перегнулось, как мост. Но гусенице не хватило роста, и она застряла, изо всех сил заелозила, поползла по Лялину.
- Мамочка, - прошептал Лялин, сжимаясь в комок, - как я боюсь змей.
Он, то брезгливо плюясь, то крича нелепо и коротко: "А! А-а!" выкатился из-под гусеницы. И не помнил, как оказался на травине. На самой верхушке.
Обхватил ствол, прижался щекой, недоумевая, как сумел взобраться. Он где-то читал, что в особенных ситуациях, а это наверняка она и была, трус может стать отважным, а человек не спортивного толка может показать результат, сравнимый с мировыми рекордами. Это оно и было, мировой рекорд точно.
Ствол оказался тёплым. Видно было далеко. "Как красиво", - думал и качался на ветру Лялин. Закатное солнце висело над горизонтом, красное, огромное. Небо чистое, будто промытое сегодняшним дождём, прозрачное.
Ветер становился всё холоднее. Лялин уже не чувствовал рук и ног. Попробовал слезть, но уже не смог разогнуть колени. "Чёртов холод... Обрадовался, взгромоздился, мировой рекорд... мировые рекордсмены все сейчас в шикарных домах тёплых и с телевизором, надо было оставаться внизу, там теплее, а теперь... что теперь... застыну совсем? В льдышку, никому не нужную..." Здесь, наверху, он чувствовал себя совсем одиноким. Мир вокруг казался таким большим, неохватным и равнодушным.
Когда вдалеке на травину вдруг кто-то взобрался, Лялин подумал, что это птица. Но птица принялась махать руками.
"Да это наши... Наши! Руки есть только у наших, как же я рад... пусть это даже Кондратьев... как же я рад!"
Но он не мог шевельнуться. Застыл. С открытыми глазами и согнутыми коленками. Хотелось заплакать от бессилия и то не смог. Он ещё мог двигать туловищем, но ноги и руки были согнуты и намертво держались за ствол.
Лялин висел на травине и думал: "Можно раскачать ствол. Да, точно. Наверное, получилось бы. Но... Видел он меня или не видел, вот в чём вопрос. Если видел, то не надо ли мне идти навстречу ему? Если идти... Да не могу я идти! Ноги, чёртовы ноги, они не шевелятся. Ползти? Эти травины, я не продерусь сквозь них никогда, опять застряну... и вообще, мы можем разойтись. Нет, надо оставаться на месте. Опять же... спуститься или не спуститься? А если они заблудятся по пути ко мне... И будут мучиться искать... Нет, буду висеть". И он продолжал висеть на травине.