Прислушался, наклонившись низко. И вдруг рассмеялся, вскинув глаза на Дашу. Она плакала. Никитин сказал, обняв, погладив по голове:
- Дашк, тих-тих. Послушай! Мне кажется, я слышу ещё и Николая, доктора и ещё кого-то, они очень тихо говорят, тише, чем раньше. Они такие молодцы, они мне рассказали, как Лялина спасали, как от мороза додумались укрыться...
-Укрылись, а если бы не укрылись, то не были бы все разом... - заревела в голос Даша, спрятав лицо в куртку Никитина, - а если бы не ушли, то были бы все-все...
Никитин не слышал её слов, он понял, что оглох, поморщился и сказал:
- Я не слышу, я почему-то тебя не слышу, только их... Они держатся, Дашк, и ты не плачь, лучше помоги...
18. Это гены!
Глыба холодная, большая, лежала теперь в мансарде на полу, посреди города. И походила на надгробие. А куда её ещё было нести? Может, нужно было бы там, на поле, её и закопать. Оставить в покое. Потому что перемешало, да, один край сдавлен поменьше, другой больше, да, трава смягчила, и их не расплющило о землю, но... как их теперь разделять. А глыба жила. Слышны были обрывки слов, короткие фразы, кто-то вздыхал, плакал. Начав вслушиваться, уже невозможно было уйти. Так и вышло, что, поднявшись наверх, Никитин остался там и почти не выходил больше. Даша наотрез отказалась и ушла, заплакав, потому что Алексей её к тому же не слышал. Вскоре он перетащил туда диван. Позвонил Воронову и сказал:
- Лёшка, я всё равно тебя не услышу, ты можешь не отвечать, приезжай ко мне, мне бы диван наверх утащить. Я дурак, я знаю, молчи.
Воронов приехал, как ни в чём не бывало. Шутил, смеялись. Никитин смеялся, видя улыбающееся лицо друга, а Воронов - радуясь, что удаётся как-то разрядить странное состояние. На уговоры идти к врачу Алексей махал рукой и твердил "нет времени, пройдёт, простыл я тогда, холодно было".
Посидели в мансарде все, Даша увидела фотографию в шкафу. Взяла её.
- Мне кажется, Николай был похож на дядю твоего, Михаила Ильича, - сказал Воронов, улыбнувшись.
- Ассоль - девушка-облако, Ирина Ивановна, да, Алёш? - сказала Даша. - Какая она красивая.
Она показала пальцем, и Никитин кивнул.
- В шапке не Платон? - громко сказал он. - В середине, мне кажется, Мюнхаузен. Я их не знаю, помню обрывочно. Нет их уже. Только девушка-облако. Такое дело.
Но разговор не ладился. Никитин не слышал, он опять ушёл в себя. И Воронову было не по себе, он думал, что не знает, как поступил бы на месте Алёхи, и не закопаешь, и не поможешь, как тут поможешь, его человечки не признали тогда. Он ушёл расстроенный.
- Ты это... без фанатизма, Алёха, - сказал он, уходя.
Даша написала слова Воронова в телефоне, показала Никитину. Она теперь всё время была то с телефоном, то с блокнотом.
- Да я вроде бы без фанатизма, - криво усмехнулся Никитин. - Знаешь, я попробую. Не могу не попробовать. Там ведь Мюнхаузен почти целый. Как же я его оставлю. Я ведь знаю, что они не умирают, он, значит, лежит целый и живой. А может, ещё кто откроется...
Целым и невредимым оказался только Мюнхаузен. Подвытянулся, помялся, его будто обмотало по краю пласта, но он легко отделился от плиты. Когда Никитин дрожащими руками его выпрямил и поставил на ладони, Мюнхаузен не произнёс ни слова, стоял молча. Никитин отнёс его на подоконник и больше не трогал. Уже к вечеру барон, сняв треуголку и зажав её под мышкой, хмуро промаршировал по пустому городу. Остановился перед пластилиновой глыбой на полу, лёг рядом. И больше не шевелился.
- Они ведь разговаривают. Вы слышите? Я не знаю, что делать. Хочу попробовать вернуть народ, вы мне нужны, очень нужны! - говорил Никитин, обращаясь к нему. - Без вас мне не справиться. Их уже пятеро, тех, которых я слепил. У меня не получается, я понимаю. Я не умею, как мама. И они молчат... Пытаюсь брать пластилин, угадывая что-то по цвету, по каким-то деталям. Нашёл кусочек френча и сделал из него Кондратьева. Ну вы же помните, кто где стоял! Хотя бы тех, кто был рядом, помните?..
Мюнхаузен не отвечал. Никитин говорил и умолкал. Разглядывал цветную глыбу, сидя на полу. И опять говорил.
Так было и вчера, и позавчера, и три дня назад, уже две недели Алексей всё время пытался достучаться до лежавшего ничком человечка. Мюнхаузен лежал, почти слившись с валуном пластилиновым, неловко ткнувшись лбом в пол, руки брошены по швам. Как лёг, спрятал лицо, так и лежал.
А сейчас Никитину показалось что-то. Так бывает, не пойми что тебя заставляет повернуться, бросить взгляд, будто что-то тычет в бок - посмотри! Никитин мельком обернулся и замер - увидел, что Мюнхаузен открыл глаза. Он уставился в пластилин перед собой. Сел. Обхватил руками колени, но вдруг весь подался вперёд. Перед ним на подоконнике стояли пять пластилиновых человечков.
- Пётр Иваныч! - сипло вскрикнул Мюнхаузен.
Вскочил, бросился вперёд, бежал огромными шагами на негнущихся ногах, будто не желал ими пользоваться. Насмешливая отчаянная и даже какая-то злая улыбка прилепилась на лицо и не сходила теперь. Как маска. Пластилиновый, знающий это и ненавидящий себя за то, что не лежит всмятку со всеми. Он миновал, будто не заметил, четверых и остановился возле доктора Айболита. Никитин сидел, не шелохнувшись. Мотнул с досадой головой, он знал, конечно, что самым похожим получился доктор, остальные неудачны, но всё-таки надеялся, что хоть немного, но получилось.
- Пётр Иваныч, - тихо повторил Мюнхаузен, ухватив доктора за плечи и тряхнув, вглядываясь в неподвижное лицо.