Впрочем, маркиз радовался беременности жены даже больше, чем она сама. Он уже решил, что ребёнка они назовут Адемаро – в честь его отца, в свою очередь названного в честь основателя старинного рода Риццальдо.
– А если родится девочка? – поддразнивала мужа маркиза. Но тот не переставал улыбаться:
– Тогда назовём Дианорой, как мою маму. И постараемся снова, чтобы через девять месяцев появился Адемаро. А за ним Аймоне, Филиппо и Оттьеро... – и добавлял, обращаясь ко мне: – Так что шитья тебе хватит на несколько лет. Большая семья – вот моё самое горячее желание. Наше желание – правда, Эстер?
Его жена смущённо краснела, особенно услышав «постараемся снова», но, вопреки моим ожиданиям, не возражала, даже услышав столь необычные имена. Мне казалось, что синьор Артонези тоже заслуживает того, чтобы одного из внуков назвали в его честь, но, видимо, синьорина Эстер была уже не так привязана к отцу, как раньше. Зато с мужа она глаз не сводила.
Их огромную сказочную любовь по-прежнему не омрачало ни единое облачко: не было ни криков, ни споров, ни даже нетерпеливых жестов. Я не могла похвастать большим жизненным опытом, особенно в делах семейных, но мы с бабушкой часто наблюдали частную жизнь различных уважаемых семейств, и нигде я не видела столь гармоничной и столь полной взаимного поклонения обстановки.
Когда на пятом месяце маркиза пожаловалась на проблемы со здоровьем, какими бы лёгкими они ни были, муж перепугался и расстроился куда больше самой больной, немедленно вызвав к её постели наиболее известного в городе доктора. За синьориной Эстер с самого начала беременности и так уже присматривала пожилая повитуха, помогавшая появиться на свет всем детям местной знати, но этого маркизу оказалось мало. Вскоре, вопреки её мнению, что некоторая подвижность и ежедневные короткие прогулки (пешком, а не в коляске) пошли бы беременной на пользу, доктор Фратта постановил, что юной синьоре должен быть показан постельный режим до самого момента родов. Синьорина Эстер нехотя подчинилась: ей было скучно одной, отчасти ещё и потому, что доктор категорически запретил утомлять её разум чтением или письмом. Даже когда у неё болела спина и хотелось пройтись или она чувствовала покалывание в ногах, маркиз не допускал ни малейшего исключения из указаний врача. Что, к счастью, не мешало синьорине Эстер шить.
«Вот ведь старый пёс этот доктор! Выучился лечить пневмонию, но в женских делах ничего не смыслит», – ворчала повитуха вполголоса, чтобы не услышал маркиз. Но мы не обращали на неё внимания: зная извечную взаимную неприязнь врачей и повитух, считали, что она просто завидует.
Со временем принадлежности для шитья перенесли в спальню на втором этаже, и мы продолжили работу там, прямо на двуспальной кровати. «Хорошо, что ты здесь, со мной», – говорила мне Эстер. В отличие от других знатных семейств, когда её муж обедал вне дома (что случалось довольно часто), она не отсылала меня на кухню, а просила составить ей компанию и даже, словно прочитав мои мысли, предложила не звать маркизой, как это делали горничные и садовник: «Для тебя я всегда останусь синьориной Эстер, как в нашем детстве, в отцовском доме».
Мне она полностью доверяла. Мы вместе шутили, смеялись: например, обнаружив, что труба новой, только что установленной чугунной печи сообщается с дымоходом камина и, если открыть заслонку, слышно все, что говорят в гостиной на первом этаже, часто подслушивали, о чём говорят горничные, выгребавшие из камина уголь и пепел или выбивавшие диванные подушки. Раз услышали, как одна из них заигрывает с садовником, который принёс свежих цветов, другой узнали, что за самой младшей увивается бакалейщик, и она просит напарницу дать ей совет, как с ним быть. А старшая горничная, оставаясь одна и смахивая пуховкой пыль с картин и многочисленных безделушек на полках, напевала себе под нос модные романсы, пару раз даже подыграв себе на фортепиано – вот уж никогда бы не заподозрили! Играла она, понятное дело, неуверенно, одним пальцем, но мелодия была вполне узнаваемой. Если честно, я слегка стыдилась шпионить за этими людьми: они ведь зарабатывали себе на жизнь практически тем же, что и я, а мне бы не хотелось, чтобы меня подслушивали без моего ведома. С другой стороны, маркиза делала это без всякого злого умысла – не так уж много у неё оставалось развлечений. Да и сами горничные казались девушками серьёзными, воспитанными и заслуживающими доверия: мы никогда не слышали, чтобы они говорили что-либо неприличное или несправедливое, чего не могли бы потом повторить в присутствии других людей. Если же речь заходила о синьорине Эстер или её муже, они всегда упоминали о них с подобающим уважением. Маркиза, казалось, вызывала у них инстинктивное желание защитить её – и вполне заслуженно, поскольку с прислугой она обращалась наилучшим образом, а тайком подслушав их слова, лишь довольно кивала. Так что я вскоре позабыла свои сомнения, да и занятие это вскоре потеряло для нас всякий интерес, поскольку теперь, когда маркиза не выходила из спальни и даже принимала там визиты, гостиной на первом этаже совсем перестали пользоваться.