Вспоминая эту историю, бабушка словно заново переживала тогдашний ужас. Она знала, как тонка грань, отделяющая достойную жизнь от полной страданий и стыда преисподней. В детстве она никогда не рассказывала мне об этом, даже наоборот, старалась сделать всё возможное, чтобы держать меня в полнейшем неведении обо всем, что касалось секса, включая связанные с ним опасности.
Но иголку и нитку, а также обрезки ткани, оставшиеся от заказов, бабушка начала вкладывать мне в руку очень рано. Подобно хорошей учительнице, она представляла это как новую игру. У меня была старая потрёпанная кукла из папье-маше, доставшаяся в наследство от одной из сгинувших кузин: той её, в свою очередь, подарила много лет назад одна синьора, у которой мать кузины служила приходящей горничной. Куклу я очень любила и ужасно жалела, что та вынуждена ходить обнажённой, выставив напоказ своё бумажное тело (по ночам бабушка раздевала её и прятала сшитую за день одежду.) Мне не терпелось узнать, как сшить хотя бы простенькую сорочку, платок, потом простыню, а после и халат; вершиной моих трудов стало, разумеется, элегантное платье с оборками и кружевным подолом – это было непросто, и бабушке в конце концов пришлось за мной доделывать.
Зато я научилась идеально обмётывать края, делая мелкие, совершенно одинаковые стежки, и с тех пор ни разу не уколола палец, не то кровь могла бы попасть на тончайший батист детской пелёнки или носового платка. К семи годам это стало моей ежедневной работой, и я была счастлива слышать: «Ты мне так помогаешь!» И действительно, количество получаемых бабушкой заказов от месяца к месяцу только росло, а наши заработки, пусть и понемногу, но увеличивались. Я научилась подрубать простыни (работа монотонная, зато позволявшая мне немного помечтать) и вышивать крестиком, хоть это и требовало больше внимания. Теперь, когда я подросла, бабушка позволяла мне выходить из дома одной (например, чтобы купить ниток в галантерее или доставить готовый заказ) и не ругалась, если я опаздывала на полчаса, заигравшись на обратном пути с соседскими девчонками. Но надолго оставлять меня дома одну ей по-прежнему не нравилось, и когда приходилось целый день работать у кого-нибудь из заказчиков, она брала меня с собой в качестве помощницы. Такие заказы были куда выгоднее, потому что даже в самые пасмурные дни мы могли жечь хозяйские свечи или керосин для лампы, не тратясь на свои собственные. И ещё потому, что в полдень нас непременно кормили обедом, а значит, мы могли сэкономить на еде, – причём обедом приличным, не то, что наши обычные перекусы: с макаронами, мясом и фруктами. Где-то нас сажали на кухне, в компании горничных, где-то накрывали на двоих прямо в комнате для шитья, но за хозяйский стол не приглашали никогда.
Как я уже говорила, в самых богатых домах обычно выделяли комнату, предназначенную исключительно для шитья: хорошо освещённую, с большим гладильным столом, на котором можно было также и кроить, а часто и со швейной машинкой – настоящим чудом из чудес. Бабушка умела ею пользоваться – даже и не знаю, где только успела научиться, – а я лишь зачарованно наблюдала, как она ритмично качает педаль: вверх-вниз, вверх-вниз – и как быстро движется под иглой ткань. «Ах, если бы мы только могли завести такую дома, – вздыхала она, – сколько ещё заказов я бы приняла!» Но мы обе знали, что никогда не сможем себе этого позволить, да и, кроме того, у нас просто не было места, чтобы её поставить.
Как-то вечером, когда мы, закончив работу, уже собирались пойти домой, в комнату, практически оттолкнув мать, вбежала хозяйская дочка, для которой мы и шили белое платье на конфирмацию. Девчушка была моей ровесницей: мне тогда исполнилось одиннадцать. Она застенчиво протянула туго перетянутый шпагатом свёрток в плотной бумаге, совсем как в бакалейной лавке.
– Это прошлогодние журналы, – объяснила её мать. – Эрминия их уже прочитала и даже перечитала, а ведь каждую неделю приходят новые. Она думала, тебе понравится.