Но это оказался доктор Риччи.
– Всё кончено, – объявил он. – Можете подняться в спальню и заняться телом.
Кирика вскинулась, зажав рукой рот, чтобы сдержать горестный вопль. Ринучча, напротив, опустила глаза и прошептала: «Радуйся, Мария, благодати полная».
Когда доктор вышел, она развела огонь под большой кастрюлей, хотя теперь дон Урбано вряд ли стал бы возражать, окажись вода холодной. Кирика же, одёрнув юбку, поправив волосы и утерев глаза, отправилась в ванную за помазком, бритвой и пеной.
– Щёки должны быть нежнее шёлка, – проворчала она: похоже, мысль о том, чтобы напоследок ещё раз послужить хозяину, её немного успокоила.
– Тогда я пойду, – сказала я, кутаясь в шаль, и принялась собираться.
– Что, даже не взглянешь? – удивилась Ринучча. – А подождёшь ещё чуток, глядишь, поможешь нам его обрядить.
– Фу, мерзость какая! И потом, у меня же ребёнок дома, забыла? Передайте донне Лючинии мои соболезнования.
– Тогда обожди минутку, – о плате мы не договаривались, а я настолько торопилась, что так и ушла бы, ни о чём не спросив. Но Кирика с самого утра не могла выбросить эти мысли из головы. Банкноты она, как обычно, свернула в рулон, монеты сунула внутрь, а после обмотала остатками нового галуна и споротыми кусками старого. – Если зайдёшь завтра утром, успеешь попрощаться. К тому времени и дату похорон назначат, – она решила, что уж похороны-то я никак не пропущу.
Поблагодарив её, я с огромным облегчением от того, что сумела избежать встречи, которой так боялась, поспешила к двери. Но праздновать победу было рано. По сторонам длинного коридора, едва освещённого единственным окном, выходящим на лестницу, то и дело встречались глубокие ниши, на месте которых некогда располагались встроенные шкафы. Я шла так быстро, что не заметила в одной из таких ниш скрытую тенью фигуру. Но та вдруг двинулась, и мне стоило больших трудов с ней не столкнуться.
– О, простите, – пробормотала я, отпрянув, и тотчас же узнала Гвидо.
– Что Вы здесь делаете, синьорина? – его ошеломлённое лицо было искажено рыданиями, глаза покраснели, как после бессонной ночи. Позже я узнала, что он двое суток просидел у дядиной постели и, стараясь сдерживать слезы, до последнего вздоха держал дона Урбано за руку. Когда же тот скончался, Гвидо не мог больше оставаться в комнате: ему хотелось побыть одному, ни с кем не общаясь, выпустить пар, выплакаться. Вот он и укрылся в коридоре для слуг, надеясь, что там его искать не станут. – Что Вы здесь делаете? – недоверчиво переспросил он.
Я не стала ничего объяснять, прошептала только:
– Соболезную Вашей утрате.
– Он был хорошим человеком, – ответил Гвидо, утирая слёзы. – Мне будет очень его не хватать. Сначала отец, теперь... – его голос сорвался.
Не знаю, как так случилось: мы просто стояли очень, очень близко, в тусклом свете едва различая друг друга. Одной рукой я придерживала на груди концы шали, другой сжимала свёрток с деньгами и не знала, что ещё сказать. Но он ни о чём не спрашивал, только смотрел, и взгляд этот казался искренним – и беспомощным, как у ребёнка. Сочувствуя его горю, я инстинктивно коснулась его щеки, и он, раскинув руки, прижал меня груди. Моё лоб, уткнувшийся ему в ключицу, тотчас же стал мокрым от слёз, но я не отстранилась – напротив, почти уронив шаль, в свою очередь прижалась к нему, повторяя:
– Не плачьте, пожалуйста, не плачьте...
Он в ответ молча поцеловал меня – должно быть, хотел в затылок, но вышло в висок. Я подняла голову.
В этот момент дверь, разделявшая две половины дома, распахнулась, и на пороге возникла донна Лючиния. Гвидо стоял к ней спиной, но я видела её даже слишком хорошо. А она видела меня, видела нас – и молча удалилась, хлопнув дверью. Лишь тогда Гвидо, словно очнувшись, разжал руки.
– Прошу прощения, – пробормотал он. – Извините... Я не хотел...
– Мне пора... – пискнула я тонким голоском, так не похожим на мой обычный, и, подобрав шаль, бросилась к двери: так стыдно было смотреть ему в лицо. Однако он не отставал:
– После похорон мне придётся задержаться на несколько дней в Л., и я хотел бы снова Вас увидеть! Буду ждать в библиотеке! Каждое утро!
Я выскочила из дома, сбежала по лестнице. Уже почти стемнело, но дом мой был недалеко, и я шла быстро, почти не глядя под ноги. Во мне боролись противоречивые чувства: нежность и сострадание к пережитому Гвидо горю, но в то же время странное торжество, неведомая ранее радость, смутная надежда. А вместе с ними – неуверенность, сомнения, страх: точнее, леденящий душу ужас при виде возникшей на пороге мрачной фигуры. Узнала ли она меня? Что обо мне подумала? От волнения я даже почти забыла про Ассунтину, которую ещё нужно было накормить ужином, желательно горячим. И с которой в моё отсутствие наверняка приключилась какая-нибудь напасть.