И тут я увидела их: двух синьорин лет восемнадцати в сопровождении молодого человека – судя по всему, брата или, может, какого другого близкого родственника, – который держался с ними весьма свободно. Двух богатых, элегантных девушек в платьях для пеших прогулок по последней моде, без турнюра и шлейфа, сшитых, вне всякого сомнения, на заказ, в «Высшем шике» или «Прекрасной даме». Под лёгкими кружевными зонтиками прятались высокие, полностью открывающие лица причёски с шиньонами из конского волоса. А ещё эти две юные женщины со всей очевидностью не носили корсетов. Что касается их спутника, то одеждой, жестами и манерой говорить он очень походил на Гвидо, а к своим дамам обращался с таким же вниманием и уважением.
У меня аж ком подкатил к горлу – от зависти? от осознания того, насколько мы разные, и пропасти, которая нас разделяла? Разве могла я тягаться с этими дочерьми богатеев? Разве имела право быть представленной, пусть и вместе с Гвидо, их матерям, их семьям? Как я вообще могла подумать, что они меня примут – меня, явившуюся из другого мира, родившуюся и жившую среди бедняков, и саму до мозга костей беднячку, вынужденную каждый день зарабатывать себе на кусок хлеба? Если подобные мне и входили в их дом, то лишь через чёрный ход, а в гостиной появлялись только с портновским метром в руках или в наколке горничной, внося подносом с печеньем. Покажись я где в компании юноши их собственного сословия, они поглядели бы на меня с удивлением или, того хуже, с презрением, а после выгнали бы взашей. Такого удара моя гордость никогда бы не перенесла. Я резко развернулась и пошла прочь, сгорая от стыда за свои серьги, накрашенные алым губы, шёлковую шаль и более всего – за свои нелепые мечтания.
Конечно, я не знала, что Гвидо, заметив меня из окна второго этажа, бросится следом. Слёзы застилали мне глаза, и я старалась идти как можно быстрее, поэтому он нагнал меня только на проспекте. А нагнав, широко раскинул руки, преграждая путь, как делает городская стража, останавливая движение, чтобы пропустить запряжённую волами телегу.
– Зачем же Вы убегаете? – крикнул он. – Я жду Вас уже два дня!
– Дайте мне пройти! Не видите, на нас все смотрят?
Людей на проспекте в этот час и впрямь было немало; погода стояла сухая, и кафе выставили столики на тротуары. Парикмахер тоже не закрывал двери, и его посетители в ожидании своей очереди лениво разглядывали прохожих. Кухарки с полными сумками покупок возвращались с рынка; няни катили коляски в сторону скверов; степенно, взяв друг друга под руку и поглядывая на витрины магазинов, прогуливались дамы; цветочники и продавцы спаржи, усевшись на корточки возле корзин, расхваливали товар или высматривали потенциальных клиентов. Разумеется, этим людям было далеко до досужей публики, свидетельствовавшей в предрассветной тишине о триумфальном возвращении Томмазины с коробками из магазина Printemps, но и среди них хватало любопытных, которые с интересом наблюдали за нашей встречей – а значит, слухов наверняка не избежать.
– Пускай смотрят, – просто ответил Гвидо, сделав шаг ко мне и взяв меня за руку. Потом он поднёс эту руку к губам и поцеловал пальцы.
Я почувствовала, как горят щёки, и вздрогнула.
– Вы замёрзли? О, простите, я ведь поймал Вас посреди улицы, на самом ветру. Пойдёмте в кафе, Вам нужно выпить чего-нибудь горячего.
Надо сказать, я ещё ни разу в жизни не бывала в кафе и теперь, пылая до кончиков ушей, надеялась поскорее юркнуть в один из внутренних залов, желательно самый уединённый. Да, там я бы осталась с ним наедине, но в тот момент меня куда меньше пугали слова, чем десятки прикованных к нам взглядов.
Но Гвидо, миновав атриум «Хрустального дворца», где скучал за стойкой кассир и откуда можно было попасть в залы, провёл меня на застеклённую террасу и усадил за крайний столик, на виду у всех прохожих. Потом подозвал официанта и заказал две чашки горячего шоколада со сливками и тарелку пирожных с кремом.