– Ура, мама выздоровела! – воскликнула она, просияв. – Когда её уже отпустят?
– Придётся ещё немного подождать. Имей терпение, – солгала я и, представив свою радость, свою надежду на фоне ожидавшей её мрачной бездны, ощутила укол совести.
Вечером я снова увиделась с Гвидо. Мы с ним гуляли по платановой аллее; день был будним, а потому не слишком людным: одни только няни, мальчишки в матросских костюмчиках, гоняющих на самокатах, да нарядные девушки, играющие в серсо. Казалось, наша беседа длится вечно. Я прекрасно помню всё, что мы друг другу говорили, но предпочту сохранить эту тайну в своём сердце. Скажу только, что он не раз нежно поглаживал мои волосы, и что, с одной стороны, робость моя постепенно отступала, с другой же я всё глубже осознавала собственное невежество, которое неуклюже пыталась скрыть. Но тем сильнее крепла во мне решимость стать лучше, учиться, заполнить зияющие лакуны. Я очень хотела, чтобы ему ни при каких обстоятельствах не пришлось меня стыдиться.
Потом Гвидо, узнав, что я ещё никогда не обедала и не ужинала на́ людях, повёл меня в небольшую тратторию за городскими воротами. Домой я вернулась затемно, слегка огорчившись тому, что Ассунтине снова пришлось трапезничать в одиночку. И, чтобы немного загладить вину, показала ей кольцо на бабушкиной цепочке.
– А кто тебе его подарил?
– Один человек, который очень меня любит.
– А что на палец не надела?
– Боюсь, украдут.
– А оно дорогое? – правда, Ассунтина вряд ли смогла бы отличить бриллиант и сапфир от цветных стекляшек, которые видела на пальцах и шеях торговок из нашего квартала. – Если его в ломбард снести, сколько дадут?
– Я никогда не отнесу его в ломбард.
– А этот человек тебя любит больше, чем я?
– Да что ты такое говоришь, глупышка! Это совсем другое дело.
Ассунтина вздохнула: я не думала, что она настолько сентиментальна. Потом ей захотелось примерить кольцо, которое, разумеется, оказалось велико, потом она решила, что не станет мне его возвращать. Мы в шутку немного поборолись, и в какой-то момент тонкая цепочка всё-таки оборвалась. Малышку я ругать не стала: сама виновата, не нужно было дразнить её кольцом. По правде сказать, я решила, что мне ещё повезло: порвись цепочка где-нибудь по дороге, кольцо могло незаметно выпасть, и я бы навсегда его лишилась. Лучше повесить на прочный шнурок – жаль, в тот момент в доме ничего подходящего не нашлось. В общем, когда Ассунтина заснула, я влезла на стул и, поцеловав кольцо, положила его в шкатулку желаний.
Назавтра я встала рано и, вымыв лестницу, отправилась на вокзал, чтобы попрощаться с Гвидо. Кольцо осталось в шкатулке: я решила, что разумнее не носить его с собой, пока не найду достаточно прочного шнурка. Но Гвидо ничего не сказала, только проводила до вагона первого класса. Его присутствие придавало мне уверенности, непринуждённости, о которых я прежде и мечтать не могла. Люди глазели на нас: должно быть, несмотря на то, что я снова надела своё лучшее платье, принимали меня за горничную, сопровождающую багаж хозяина. Впрочем, некоторые из них нас всё-таки узнавали, и когда Гвидо гладил меня по щеке, касался моих волос, обнимал, целовал или утирал слезы, не скрывая удивления, в голос отпускали язвительные комментарии.
– Наверняка сейчас к Вашей бабушке понесутся, – заметила я.
– Ну и пусть. Она всё равно рано или поздно узнает. Придётся ей как-нибудь это пережить.
Я бы, конечно, предпочла, чтобы это случилось, пока Гвидо оставался в городе, и мне не пришлось столкнуться с последствиями в одиночку. Но пути назад не было.
– Напишу, как только доеду. А Вы отвечайте наложенным платежом, – сказал он, потом взял мою руку и приложил туда, где билось сердце. – Можете мне кое-что пообещать?
– Что именно?
– Когда я вернусь, давайте забудем все эти «Вы» и прочие экивоки. Пора уже говорить друг другу «ты». Обещаете?
Непростое это дело, понимала я. Но необходимое. Поэтому пообещала.
Когда поезд тронулся, я направилась в больницу. Что толку идти домой? Плакать? Бессмысленно занятие.
– Не печальтесь, – уговаривал меня Гвидо. – Четыре месяца пролетят быстро. Думайте лучше о моём возвращении. И о том, что расставаться нам больше не придётся.
Больница находилось на окраине, так что мне предстояла основательная прогулка, за время которой я попыталась осознать происходящее и привести в порядок мысли, которые, впрочем, несмотря ни все мои старания разбегались в разные стороны. Те, кто видел нас в кафе, на платановой аллее и на вокзале, не только донесут об этом донне Лючинии, но и раструбят по всему городу. Досадно, что синьорина Эстер узнает обо всём из досужих сплетен: теперь я сожалела, что ничего ей не рассказала, не предупредила. Может быть, ещё не поздно? И я решила, что зайду к ней вечером.