– А ты уверена? В конце концов, вы виделись всего несколько раз, провели вместе, может, пару часов... Разве этого достаточно, чтобы друг друга узнать? Мужчины, они ведь ради своей цели на всё готовы...
– Он ещё ни в чём не проявил ко мне неуважения. И сказал, что хочет жениться.
– Так вот чем объясняется гнев его бабушки и её желание во что бы то ни стало от тебя избавиться! Но... он и впрямь готов на тебе жениться? Смелости-то хватит? Или в последний момент отменит всё под каким-нибудь надуманным предлогом? Будь осторожна, не дай себя скомпрометировать; если он тебя бросит, твоя репутация будет разрушена навсегда. И потом... допустим, он всё-таки женится... Ты уверена, что когда его восторги поутихнут, он не начнёт тебя стыдиться?
Подумай только, говорила она, ведь в конце концов Гвидо – тоже Дельсорбо и, возможно, в чём-то похож на дона Урбано. Помнишь, как они поступили с Кирикой? А вдруг он будет только счастлив, если ты примешь предложение донны Лючинии?
– Не может быть! – возмутилась я. – Вы его совсем не знаете!
– Верно. Но разве ты успела узнать его достаточно хорошо?
Я не знала, что ответить. Её советы, её беспокойство, её недоверие не были, разумеется, беспричинными. Но разве могла я не думать, что после расставания с маркизом Риццальдо, навсегда лишившего её иллюзий относительно любви и брака, она попросту утратила веру в мужскую искренность?
Я же, напротив, всей душой доверяла Гвидо. И пусть я пообещала синьорине Эстер впредь быть осмотрительнее, чтобы не подвергать себя риску новых преследований, сердце моё переполняла решимость дожидаться возвращения любимого, а до того времени работать над собой, стараясь подняться до его уровня. Что бы ни случилось, он не должен меня стыдиться.
Следующие несколько дней я отчаянно пыталась вернуться к привычной жизни. Хозяйка бакалейной лавки заказала мне для дочери, которую отправляла в пансион, белье и одежду согласно тамошним правилам: фасоны и ткани – строго по уставу, никаких вольностей. Правда, найти ткани такого качества у нас в городе не удалось, за ними посылали в Г. Поскольку времени до отъезда оставалось немного, я каждое утро ходила работать к ним домой, где стояла прекрасная швейная машинка с ножной педалью, позволявшая шить гораздо быстрее и чаще приглашать будущую школьницу на примерки, а вечерами дошивала у себя, вручную. Свою машинку я больше не доставала, даже сменить иглу, чтобы понять, где поломка и смогу ли я разобраться с ней самостоятельно, не пыталась. Мне казалось, что руки полицейских осквернили её. Сама мысль о том, чтобы стереть жирные отпечатки их пальцев спиртом, вызывала у меня отвращение. Понятное дело, рано или поздно починить всё-таки пришлось бы. Но до тех пор я решила пользоваться машинкой заказчицы.
За кройкой и шитьём мне то и дело вспоминались мешковатые полосатые робы, вроде той, что носила теперь Ассунтина. Как-то я решила навестить её в приюте, и даже пошла, прихватив переводные картинки, но в последний момент не хватило духу: осталась на площади и, прячась за памятником Гарибальди, смотрела на играющих за высоким забором сирот. Те носились в догонялки, прыгали через скакалку, спорили, кричали. Без косичек я едва узнала Ассунтину: круглая, словно стеклянный шарик, голова с выбритыми висками и коротким чубчиком на лбу, «под Умберто[15]» – так обычно стригли мальчишек. Попав в группу к самым младшим, она не бегала вместе с другими, а молча стояла в углу, опустив голову и ковыряя землю носком ботинка, одинокая, будто щенок на цепи. Сейчас она показалась мне ещё более тонкой и хрупкой, чем в поезде, когда я усадила её к себе на колени. А вот глаза, напротив, стали больше, и взгляд их был сосредоточенным и в то же время свирепым.
Как я уже сказала, мне не хватило духу войти и попросить о встрече. Или хотя бы передать через секретаря подарок от Гвидо. Домой я добралась с таким глубоким и горьким чувством стыла, что уже не могла в тот день ни шить, ни читать свой английский роман. Там события тоже развивались весьма плачевным образом: возлюбленный оказался лжецом, брак – обманом, и бедной девушке, чтобы спасти свою честь, пришлось бежать, рискуя умереть от голода. Может, роман должен был послужить мне предостережением, напомнить об осмотрительности, как это чуть более прямо сделала синьорина Эстер?
Но самыми мучительными были мысли о Зите, судьбой которой я всё не решалась поинтересоваться у старшей медсестры. Жива ли она? А когда умрёт, что сделают с телом? Под покровом ночи, чтобы ни одна собака не тявкнула, отвезут на кладбище и бросят в братскую могилу? Или, что ещё хуже, пожертвуют университету, и пусть профессора режут его на кусочки на глазах у студентов-медиков, пришедших поглядеть, из чего мы состоим? Я знала, что такова была участь многих одиноких бедняков, у которых не было родственников, готовых забрать тело.