Было время взвинченности, теперь иное...
И на "свинговой" музыкальной основе развиваются лейтмотивы и обертона отдельных ролей. Когда общее звучание спектакля приглушено, каждая слышится отчетливее. Проявляется человеческая сущность, ценность персонажа. Обостренная внимательность режиссера порождает цепь маленьких открытий.
Например, Епиходов – Державин, В своих эскападах смешон, но его жалко, в нем проглядывает душа.
Мы обычно мало задумываемся над такой "мелочью", что в этом едином, неотвратимо куда-то движущемся обществе, есть еще и отдельная семья. Это Раневская, Аня и Вари. Когда они вдруг в какие-то мгновения собираются вместе, словно бы желая сняться втроем на память, мы обнаруживаем, что они похожи, хотя Вари и приемная дочь. Но они ближе друг к другу нежели остальные. Аня прелестна, молода, ей семнадцать лет. Т.Бондаренко отменно красива, порыв и стремление куда-то. Варя – Л.Мосеидз – здесь не засушенная деревней девушка-переросток, но своеобразная личность, хозяйка дома по признанию. И она тоже молода и привлекательна. А от того драма несостоявшейся ее любви с Лопахиным не проходной эпизод.
Мы обескуражены цельностью Фирса (Г.Менглет). И в самом дело подать вовремя кофе, "распорядиться" – смысл его жизни. Он действительно достиг исполнения своих желаний и счастлив природным счастьем ласковой и преданной собаки. И таких "вдруг", как при большом фотоувеличении подробностей, проявившихся, скрытых ценностей текущей жизни, повседневности в этом спектакле немало. Составленные вместе и высмотренные зрителем (тут зрителю непременно надо иметь вкус к такому высматриванию!) и, мы ни на минуту не забываем об этом – положенные на музыкальную основу, они создают определенную концепцию спектакля или, по крайней мере, содействуют ее формированию.
Да, конечно, молодая и красивая Р.Этуш неровна в Раневской, ей нехватает предшествующей биографии своей героини. Да, А.Папанов может быть, слишком старательно элегантен в Гаеве, хотя тему – "все в прошлом" исполняет верно от начала и до конца. Но в спектакле есть средоточие замысла и исполнения, есть образ, в котором все собирается воедино и делает видимыми и тему спектакля и его смысл.
...Андрей Миронов играл больным. По возвращении в Москву ему предстояло долгое лечение. Но как это порой случается с актером, он сжимается на три часа в комок энергии и играет с такой отчетливостью и обостренной чуткостью, что все существо ваше откликается на его зов.
Исполнение Мироновым роли Лопахина есть явление в нынешнем чеховском театре. Известно, автор считал, что "роль Лопахина центральная. Если она не удастся, значит, и вся пьеса провалилась. Лопахина надо играть не крикуну, не надо, чтобы это непременно был купец. Это мягкий человек".[1]
Уже Владимир Высоцкий сделал своего Лопахина "не крикуном", "мягким человеком". Пожалуй его исполнение было началом возвращения к тому, что виделось автору. Миронов пошел дальше, придал своему Лопахину звучание философическое, перешел казалось бы все границы в приближении своего Ермолая Алексеевича к тем, кто уходит и к тому, что уходит. То, что Лопахин Миронова негромок, артистичен, – еще не открытие. Это напрашивалось. (Разве, что "крепким" режиссерам приходит в голову трактовать Лопахина как без пяти минут горьковского Булычова).
С лица мироновского Лопахина не сходит легкая тень обреченности, какого-то, если можно так сказать, социального недоумения. Он – победитель? Он "новый хозяин"? – Боже, какая нелепость! "Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья!" Мироновский Лопахин произносит это как свидетельство чего-то незаконного, абсурдного в жизни. Душа его поражена горечью эсхатологических предчувствий, он, этот Лопахин, точно знает, что вскоре за вишневым садом уйдет и он. Горечь эта была характерна для русских купцов начала века, таких как Морозов, Мамонтов, IЦукин. Инстинкт и азарт предпринимательства соединялся в их душах с ощущением тщеты накоплений. Это порождало метания, парадоксы личной жизни, кровавые драмы. Они жертвовали деньги на революцию, которая ах сметет, на театры, собирали коллекции мировой живописи, устраивали оперу.
Они влюблялись в аристократок, актрис и цыганок, и, разорившись, или от тоски, пускали себе пулю в лоб. Лопахин Миронова знает – иной лучшей красоты нежели та, которую он разрушает, не будет.
А как он любит Раневскую. Есть одна сцена совсем в духе светового кружева, что будто накинуто на происходящее. Когда Раневская перед самым отъездом уходит, чтобы послать к нему Варю, он находит на одном из чемоданов забытые ею перчатки. Медленно берет их и задумывается. Потом кладет на место. И в это мгновение мы понимаем – предложения Варе он не сделает и понимаем, почему. Нет, не потому, что он откровенно влюблен в Раневскую – это порой играют, но это не в духе поэтики пьесы. Перед нами проходит вдруг идеал женщины, которую он бы любил, если бы не был сыном мужика, не ставшим еще даже и полуинтеллигентом, а был бы тем, каким он нередко видит себя в смутных фантазиях...
В спектакле Театра Сатиры – Лопахин центральная фигура!
Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик!
Лучшего заглавия для того, о чем я хочу рассказать, не придумаешь! Я живо вообразил начальные титры несуществующего фильма, который, вполне возможно, будет существовать: "Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик в спектакле "Этот пылкий влюбленный". Пьеса Н.Саймона. Постановка Г.Товстоногова. Большой Драматический театр имени М.Горького. Ленинград. Фонтанка, 65."
А можно вообразить концерт. Выступают драматические артисты. Выходит конферансье и ликуя выстреливает в зал: "Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик!" Или вечер в консерватории. На эстраде женщина в длинном платье: – "Концерт для скрипки и фортепьяно. "Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик!"
Но мы смотрим спектакль. В нем нет ничего, что было бы придумано только для того, чтоб актеры могли "показать себя". А то, что Алиса Фрейндлих играет трех, непохожих друг на друга женщин – отнюдь не эффектный прием режиссера и актрисы. Эта возможность заложена в пьесе, более того, тут ее тайный смысл.
Пьесу известного американского драматурга очень серьезные критики, возможно, назовут как-нибудь уничижительно – "крепко сделанной" или "коммерческой" или еще что-нибудь в этом же роде. Укажут на отсутствие в ней "второго плана" или "глубокого социального анализа действительности" и так далее. Ну что ж – они будут правы. Чего нет, того нет, и герой и героини Саймона отличаются от персонажей других американских драматургов, например, Лилиан Хеллман, Теннеси Умльямса, Миллера, Олби и даже Гибсона, автора известной нашему зрителю пьесы "Двое на качелях". Но это другой ряд и другой род драматической литературы. Одним словом, тут другой случай, а следовательно, и другой закон. Перед нами легкая ироническая комедия с элементами трагикокомедии. Так ее читает и ставит Товстоногов, так ее и играют актеры. На протяжении всего спектакля они остаются внутренне, а часто и внешне, эксцентричными, однако ноты грусти, этакой застывшей, на миг тоски звучат в их пассажах. Автор, очевидно, фиксирует некоторые типичные состояния людей в современном американском обществе. Он в самом деле не слишком углубляется в первопричины этих состояний, но, если их верно акцентировать в движении роли и при этом не передержать", так сказать, не перегнуть в сторону драмы, то моменты эти вызывают мгновенную боль. Своеобразные "стоп-кадры" печали.