П.Ф. Преображенский
В мире античных образов
«ИЛИАДА» И ГОМЕР
Семь городов соревнуют за мудрого корень Гомера: Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос, Афины», — говорит старинное двустишие о споре греческих городов за честь быть местом рождения человека, бывшего для древнего грека просто «поэтом», так как именно его произведения торжественно произносились на больших всенародных празднествах, как Панафинеи, по его произведениям училось греческое юношество, из них, вместе с творениями его эпигонов — кикликов, греческая драматургия обильно черпала мифологические сюжеты, умело приспосабливая последние к злобе текущего дня; недаром Эсхил называл свое творчество «крохой от Гомерова пиршества».
Современность, начиная с Вико и аббата д'Обиньи, создала вместо семи городов, может быть, несколько наивно споривших о месте рождения своего великого поэта, целый сонм ученых, для которых гомеровский вопрос был, по выражению Кауэра, не только «проблемой из проблем», но и проблемой, создавшей относительно себя не семь, а гораздо большее количество решений, начиная со сведения имени «Гомер» к простому символу, покрывшему целую эпоху коллективного народного творчества, и кончая утверждением подлинности Гомерова лика. Не надо удивляться только что приведенной высокой оценке гомеровского вопроса, — конкретное понимание всей истории древнегреческого общества с его культурой немыслимо без того или другого понимания Гомера. И это вовсе не значит, что «понять» Гомера — только объяснить, каким образом эпос «Илиады» и «Одиссеи», соединенный с его именем, связывается с известными общественными формами развития.
По глубокому замечанию Маркса, при изучении греческих искусств и эпоса «трудность состоит в том, что они еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом»[1]. Маркс резко подчеркивает, что обаяние греческого искусства «не стоит в противоречии с той неразвитой общественной средой, из которой оно выросло», и ищет разрешения указанной им трудности в заключительном замечании, сделанном в виде риторического вопроса: «И почему детство человеческого общества там, где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень?». В этом вопросе содержится и некое утверждение вечной прелести, заключенной в наиболее прекрасном развитии детства человеческого общества — древней Греции, для которой Гомер был как бы символом культурного единства и центром, откуда греческое образование, литература и даже изобразительное искусство черпали свой материал, сюжеты и каноны.
Но если греческое искусство и эпос являются для нас культурными памятниками прекрасного детства человеческого общества, то и для развитой греческой политики, скажем, для Афин эпохи Пелопоннесской войны, гомеровский эпос также был историческим детством. А между тем именно в эпоху 500—400 гг. до н. э. «Илиада» и «Одиссея» заняли особое, привилегированное положение среди других эпических поэм, получив исключительную связь с именем Гомера, и это обстоятельство стояло в прямой зависимости от укоренившегося обычая их публичной декламации во время Панафинейского праздника.
Возникает вопрос: что же именно влекло волнуемое бурной классовой борьбой афинское общество V века к этим самым значительным памятникам своего эпоса? Почему оратор Ликург, обращаясь к афинской демократии IV века, мог твердо заявить: «Ваши предки считали Гомера столь благородным поэтом, что они установили закон, по которому каждые четыре года празднования Панафиней его поэмы, и только его одного, должны быть произносимы рапсодами». Ведь мировоззрение Гомера, если пока условно покрывать этим именем творца или творцов «Илиады» и касаться только его социального содержания, глубоко аристократично.
И это понятно, так как гомеровский эпос в своих корнях был рассчитан на удовлетворение социального заказа феодальной аристократии. Гомеровские вожди — басилеи — «жирные», «тучные», даже «равные богам», и эти эпитеты физиологического порядка как-то незаметно переходят в моральные — «хорошие», «лучшие», в то время как рядовой человек — только «плохой» и «худой». Недаром Ницше так использовал эти, может быть, несколько наивные сопоставления в своей «Генеалогии морали». Можно сказать, что вся «Илиада» есть прославление рыцарской доблести храбрых героев-вождей, еще не сделавшихся, как у Господа, «даропожирателями». Резкие и, с точки зрения демократа V века, справедливые речи Терсита, обращенные к «полководцу народов» Агамемнону, причем сам оратор описан как «безобразнейший» из всех ахейцев, явно осуждаются эпосом, хотя вся противоположная аргументация Одиссея состоит в весьма неубедительном избиении демократического оппонента. Получается парадоксальное на первый взгляд положение, что афинские терситы V—IV веков одобряли расправу со своим прообразом.