Энгельс классически формулирует создавшееся положение: «Мы видим, таким образом, в греческом строе героической эпохи древнюю родовую организацию еще в полной силе, но, вместе с тем, уже и начало разрушения ее...; рабство, сначала одних только военнопленных, но уже открывающее перспективу порабощения собственных соплеменников и даже членов своего рода; начавшееся уже вырождение древней войны племени против племени в систематический разбой на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ... и злоупотребление древними родовыми порядками с целью оправдания насильственного грабежа богатств... Недоставало учреждения, которое увековечило бы не только начинающееся разделение общества на классы, но и право имущего класса на эксплуатацию неимущего и господство первого над последним. И такое учреждение появилось. Было изобретено государство»[8].
Если «Одиссея» моложе «Илиады» по своему социальному содержанию, то она и по своему литературному оформлению показывает, что поэтический опыт «Илиады» не прошел даром для ее составителя. Начало «Одиссеи» — совет олимпийских богов о том, как бы «возвратить отчизну» Одиссею — повторяет мотив последней песни «Илиады», где олимпийцы решают помочь страждущему Приаму получить тело Гектора для погребения. Но замечательно, что это — только литературный прием. Боги «Одиссеи» дали гораздо большую свободу людям и не вмешиваются постоянно в их действия. Смелые ионийские мореплаватели, отражение географического кругозора которых так сквозит в подробностях «Одиссеи», привыкли надеяться более на самих себя, чем на решение могучих жителей Олимпа. В этом отношении сам «хитроумный» Одиссей, не теряющийся в самых трудных обстоятельствах жизни, будущий идеал кинической философии, представляет собой прямой вызов божескому всевластию.
Изменились и словесные приемы поэтической изобразительности. Нет уже пышного цветения вольных, часто роскошных и всегда осязательно конкретных эпитетов и сравнений «Илиады», но зато богаче и разнообразнее запас слов, многообразнее и свободнее их сочетание. И не только более гибко владение словом, как инструментом художественной изобразительности, — все богатство первоначального сюжетного материала, послужившего основной базой для создания единого художественного целого, переработано в повествовательное единство еще более убедительно, чем соответствующий материал «Илиады». Своеобразное изящество, с которым переплетены приключения Телемаха, пребывание Одиссея у Калипсо, у феаков, его повествование о своих смелых похождениях и, наконец, трагический и благополучный финал всей поэмы как-то заставляют позабыть, что перед нами очень большая эпическая поэма, а не своевольный и фантастический роман приключений. А возможность такого романа вполне оправдана для эпохи. Именно процесс колонизации, освоение новых неведомых земель и обусловленная классовой борьбой на родине тяга к новым местам поселения и страх перед далеким, неверным путешествием создавали и притягательность, и популярность сюжета, его основных мотивов и принципов его художественного выявления. Эти литературные особенности «Одиссеи» вовсе не являются плодом критического анализа, произведенного европейской наукой последнего времени. Они в значительной степени были осознаны и определены уже в самой древности, которая если и не очень отчетливо представляла себе личность самого Гомера, но зато неплохо умела ценить его литературную значимость. Ведь так и кажется, что «лик» Гомера создан античностью по портрету гомеровского Демодока:
Дерзко думать, что это «автопортрет», но слепота Гомера — его постоянный атрибут в античной иконографии. Но если «Гомер» не только слеп физически по античным представлениям, но и «темен» хронологически и географически, то его творчество в своем самом коренном чертеже уже было охарактеризовано завершителем классического эллинства — Аристотелем.
Аристотеля, по меткому выражению Виламовица — Мёллендорфа, «не поцеловала муза». Это, однако, не помешало ему быть тонким ценителем в той области, где музы властвуют. Если не величайший философский гений, то, во всяком случае, крупнейший энциклопедист классической Греции первый определил основную архитектонику даже «Илиады», несмотря на то, что в этой, более старинной части «гомеровского» эпоса исследователю легче фиксировать побледневшие и стертые контуры отдельных былин, послуживших материалом для «поэта», главного творца повествования о гневе Ахилла. По Аристотелю, «Гомер... при сравнении с другими может показаться божественным; ведь он и не попытался изобразить всю войну, хотя она имела начало и конец. Его поэма могла бы выйти в таком случае слишком большой и неудобоваримой, или, получив меньший объем, запутанной вследствие разнообразия событий». Аристотель здесь прямо указывает на лейтмотив гомеровского творчества: изображение широкого сюжета — троянского похода — посредством сюжета узкого — столкновения Ахилла с Агамемноном.