Если суждение Аристотеля о внутреннем художественном единстве гомеровских поэм не могло быть опровергнуто даже филологической гиперкритикой новой европейской науки, то гораздо более сложной представляется поднятая великим стагиритом проблема различного стиля «Илиады» и «Одиссеи». Краткое и выразительное определение Аристотеля гласит: «Из обеих его поэм "Илиада" составляет простое и патетическое произведение, а "Одиссея" — запутанное (в ней повсюду узнавания) и нравоописательное». Эта характеристика нуждается в некоторой расшифровке. В краткий срок действия «Илиады», всего 51 день, разыгрывается «патос» Ахилла, его гнев на Агамемнона, утрата его ближайшего друга Патрокла, умерщвление Гектора, и все это — при обреченности самого героя, его грядущей и неизбежной смерти. Уже сами древние греки воспринимали «Одиссею» несколько иначе, чем «Илиаду». Философия киников видела в главном герое поэмы бесстрашного носителя своей собственной судьбы, которому ревнивые олимпийские боги, может быть, и сочувствуют, но которого они не давят своим постоянным и тяжким вмешательством, как героев «Илиады», принужденных жить в двух планах — вершающего их судьбы Олимпа и сцены их страстей, «широкогрудой всекормилицы» земли. Именно поэтому «патосу» «Илиады» противостоял «этос» «Одиссеи».
Как раз в этом противопоставлении стержневых стилей обеих поэм основная позиция Аристотеля терпит некоторый ущерб. Для него нет никакого сомнения в том, что и «Илиада», и «Одиссея» принадлежат Гомеру, который превзошел всех «языком и богатством мыслей». Такое допущение более сомнительно для современного исследователя. Уже александрийские «хоризонты» (разделители) утверждали, что авторы «Илиады» и «Одиссеи» различны, хотя эта еретическая для древней Греции догма и не нашла себе поддержки у признанного главы александрийских грамматиков и филологов Аристарха. Но — кто знает? — может быть, придется примириться с дерзким утверждением существования двух «Гомеров», тем более, что и тот, и другой целиком воплощены для нас только в их великих поэмах, и не пойти дальше знаменитого безвестного певца в «гомеровском» гимне Аполлону Делийскому:
Главный сотрудник автора реализации мифов «Илиады» — Шлимана — Дёрпфельд пытался найти местопребывание Одиссея и был принужден прийти к несколько парадоксальному выводу, что не маленький скалистый островок на западе Греции, носящий и сейчас это имя, являлся центром Итакийского царства, а полуостров Левкадия, быть может, когда-то отделенный от материка Морем. Почва древней Греции была богата археологическими находками, и не следует удивляться, что Дёрпфельду удалось найти какие-то остатки поселения, хронологически соответствующего Микенам и Трое. Всякому дерзновению бывает конец, в том числе и шлимановскому. Похождения итакийского царя гораздо более связаны с древним мифом, чем история ссоры Ахилла с Агамемноном. С одной стороны, сам Одиссей является легендарным смельчаком, который нисходит в царство смерти, к нимфе Калипсо («покрывающая»), и возвращается оттуда. Может быть, здесь он только ипостась старинного аркадского бога Гермеса; но как бы то ни было, здесь повторяется древний мотив о благополучном возвращении путешественника ив страны, откуда уже, по выражению древнего вавилонянина, «нет возврата». С другой стороны, Одиссей — солнечный герой. Недаром, состязаясь с враждебными ему женихами, он пропускает стрелу через двенадцать колец, и даже число женихов, требующих взаимности Пенелопы, почти равняется трети дней года (всего 118). И старинное символическое число 12, и такая же старинная архаика трети года. Именно здесь конец археологической дивинации Шлимана — Дёрпфельда. Живой новеллизм и нравоописательная фабула «Одиссеи» не могут быть воскрешены в материальных и конкретно осязаемых остатках современной археологии.