В мире античных образов

... постель приготовь одному мне;
Лягу один я, когда в ней такое железное сердце.

И только когда Одиссей подробно описывает все приметы своего супружеского ложа, Пенелопа дает волю своим чувствам.

Но бедствия Одиссея еще не кончены. В городе начинаются мятежи против возвратившегося басилея, который сначала погубил многих итакийских граждан под Троей, а теперь перебил знатнейших из них. Родичи требуют отмщения, — любопытная подробность, показывающая всю справедливость слов Энгельса, что «современному значению слова "царь" древнегреческое "басилей" совершенно не соответствует». Однако вмешательство Афины и Зевса прекращает распрю. Этим своеобразным «deus ex machina» кончается поэма.

Героический эпос умер вместе с отмиранием родового строя, как живая форма художественного творчества, оставаясь жить лишь как образец блестящего литературного памятника. Последний крупный эпик в литературном отношении почти что бессюжетен, и древнее предание о состязании Гомера с Гесиодом, в котором победителем якобы оказался последний, — только плохой анекдот, противоречащий всему значению, которое имел Гомер в эллинской культуре. Конечно, Гесиод во вступлении к своей «Теогонии» получает от геликонских муз высокий завет — не увлекаться красивой ложью, но вещать людям только правду о мире, божестве, жизни. Разумеется, это выпад по адресу Гомера. Но в одном крестьянский пуризм Гесиода неправ. Кроме правды реальной, правды факта, есть правда и художественного вымысла. Именно здесь Гомер и неуязвим для стрел своего младшего современника. Он был также учеником Музы:

Всеми высоко честимы певцы; их сама научила
Пению Муза; ей мило певцов благородное племя.

ТЕРЕНЦИЙ И ЕГО ВРЕМЯ

«Сатана sum et nihil humani a me alienum puto», — издевался над Иваном Карамазовым «дрянной, мелкий черт», с «хвостом длинным, гладким, как у датской собаки, в аршин длиной...». Вряд ли кто из читателей Достоевского, и даже сам автор, подозревал, что «лакей», порожденный душой Ивана, только парафразирует напускную мудрость одного из героев Теренция:

... Я человек,
Не чуждо человеческое мне ничто.

Но и филолог, несмотря на свою осведомленность в происхождении этого затертого, как старая монета, выражения, находится в положении не намного лучшем. Теренций как-то весь несамостоятельный, «не свой». Даже по своему социальному происхождению.

Если верить раздробленным сведениям, сохранившимся благодаря его античному комментатору Донату (IV век н. э.), Публий Теренций Афер, северный африканец, хотя и не карфагенянин по происхождению, был рабом сенатора Теренция Лукана. Он был тщательно воспитан своим господином и отпущен на волю, сохранив, по всей вероятности, все правовые ограничения, соединявшиеся в древнем Риме со званием вольноотпущенника. Уже в этом мягкосердечии титулованного римского рабовладельца есть элемент внутренней неправдоподобности, так как эпоха, когда жил Теренций (умер в 159 г. до н. э.), была временем сложения наиболее жестокой рабовладельческой системы, какую только знала древность. Может быть, это его межеумочное общественное положение заставило его и дальше остаться «не своим» и прилепиться к кружку либеральничавшей римской интеллигенции, во главе которого стоял один из известнейших политических деятелей того времени, Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский, или попросту Сципион Африканский Младший. Сам Теренций довольно наивно указывает на свое зависимое положение в прологах своих комедий:

... А вот еще
Твердит старик-поэт из зложелательства,
Что автор вдруг принялся за поэзию,
Не на свое надеясь дарование,
А полагаясь на талант друзей своих.

Пролог другой комедии еще более красноречиво откровенен:

... А что твердят
Завистники, что будто люди знатные
Являются помощниками автору
И разделяют труд его писательский, —
Им это бранью самой сильной кажется.
А автору — хвалою величайшею:
Для тех людей он, значит, привлекателен,
Которые и вам всем привлекательны,
И городу всему: ведь к их-то помощи,
В войне ли, в мире ль, в важных ли делах каких,
Забывши гордость, всяк прибегнул в свой черед.