Против этого деревенского хищника ничего не мог поделать оторвавшийся от земли римский легионер, находивший при возвращении в родную деревню свое хозяйство либо совершенно запущенным, либо захваченным богатым соседом.
К такому безземельному или малоземельному плебсу через четверть столетия после Теренция обращалась гневная проповедь Тиберия Гракха, сохраненная Плутархом: «Дикие звери, живущие в Италии, имеют норы и логовища, между тем как люди, умирающие, сражаясь за Италию, не имеют ничего, кроме воздуха и света. Они без крова, лишенные постоянного местожительства, бродят с женами и детьми. Полководцы обманывают солдат, увещевая их сражаться с врагом за "могилы предков и храмы", — ни у кого из стольких римлян нет ни отчего алтаря, ни кладбища предков. Солдаты идут на войну и умирают лишь ради чужой роскоши и богатства. Их называют "властелинами вселенной", между тем, как у них нет ни одной глыбы их собственной земли».
В суровой диатрибе римского трибуна можно видеть литературный образец известной евангельской формулы: «Лисицы имеют норы, и птицы — небесные гнезда, а сын человеческий не имеет, где приклонить голову».
Эта сельская бедняцкая и батрацкая масса находилась в тесном соприкосновении с городским плебсом мелких ремесленников, разносчиков, носильщиков, приказчиков, из которых многие вспоминали о своих собственных клочках земли, о своей маленькой хозяйственной самостоятельности и в трущобах большого города мечтали о добром старом времени, когда каждый из них был хотя и малым, но самодовлеющим производителем.
Маломощные слои городского населения находились в экономической зависимости от его зажиточной части, куда входили самые разнообразные социальные элементы, начиная с крупных финансистов-ростовщиков, оперировавших обыкновенно большими компаниями, и кончая сравнительно мелкими сберегателями. Все они были, однако, объединены одним общим интересом по эксплуатации создавшейся империи. Современник Теренция, вероятно, знавший его по сципионовскому кружку, греческий историк Полибий, весьма ярко описывает это хозяйничанье купеческого и ростовщического капитала в Риме:
«Многие работы во всей Италии, перечислить которые было бы нелегко, по управлению и сооружению общественных зданий, а также многие реки, гавани, сады, прииски, земли, короче — все, что находится во власти римлян, отдается цензорами на откуп. Все поименованное здесь находится в ведении народа, и, можно сказать, почти все граждане причастны к откупам и к получаемым через них выгодам. Так, одни за плату сами принимают что-либо от цензоров на откуп, другие идут в товарищи к ним, третьи являются поручителями за откупщиков, четвертые несут за них в государственную казну свое достояние».
В этой умной и сжатой характеристике последнего крупного представителя греческой историографии есть некоторая доля искусственной ретушевки, так как Полибий чересчур увлечен и своим эффектным риторическим вопросом, поставленным в начале его труда, — «где найти человека столь легкомысленного или нерадивого, который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет?» — и своим резонерски-академическим, а по существу фальшивым ответом в том смысле, будто счастливое сочетание монархических, аристократических и демократических начал дало Риму фактическую власть над миром, известным эллинистической науке.
Полибию хочется думать, что «почти все граждане» могут наслаждаться получением доходов с завоеванных территорий. Он не видит ни разоренной сельской Италии, ни городской бедноты Рима, соответствуя здесь в некотором разрезе Теренцию, тоже желавшему, чтобы его пьесы смотрели «многие». Городской и сельский хищник часто объединялись в одном персонаже, и рецепт Катона Старшего, заявившего, что «человека, в счетных книгах которого значится больше нажитого лично, нежели полученного в наследство, следует считать удивительным, божественным, заслуживающим всяческого уважения», имел одинаковое значение и для руководителя рационализированного сельского хозяйства по предложениям этого ненавистника эллинистической культуры, и для городского спекулянта, жаждавшего лучших процентов при ограблении государственных имуществ.
По мнению величайшего буржуазного историка XIX века Теодора Моммзена, в Риме наступала эра «революции». Говоря точнее, основной антагонизм римского рабовладельческого общества, антагонизм рабовладельцев и рабов, все глубже вовлекал в свой водоворот те слои римского общества, которые становились все более и более обездоленными благодаря максимальному развитию рабовладения и властвования ростовщического и купеческого капитала. Правда, у этих слоев не было правильного осознания основных причин своих бедствий, — их социальный идеал лежал если и: в не очень далеком, то, во всяком случае, невозвратимом прошлом — в утопии блаженного мелкокрестьянского труда. Но бурный, хотя и скоропреходящий, пафос их революционных выступлений все же мог выносить на своем гребне таких социальных реформаторов, как Тиберий и Гай Гракхи.