Но не только гомеровская «земля» была чужда радикальной афинской демократии. Гомеровское «небо» представляло собою также отчетливую иерархию антропоморфизированных божественных сущностей, иногда столь же предприимчивых и драчливых, как их человеческие образцы. Правда, власть Зевса на Олимпе более оформлена и отчетлива, чем власть верховного вождя ахейцев Агамемнона, для обоснования которой даже дряхлый резонер Нестор не может придумать ничего более убедительного, чем указание на то, что
В «Илиаде» имеется даже тенденция к выработке концепции единого верховного божества, воля которого до некоторой степени тождественна главнейшим мотивам позднейшей греческой драмы и поэтики. Dios aisa, «Зевсова» судьба, неизбежность, таинственным образом связанная с Зевсовой волей, правит миром. По-видимому, еще не вскрытая исследователями жреческая спекуляция, проникшая в круг певцов-аэдов, стоит за этой монархизацией феодального божественного распорядка. Может быть, сюда же надо отнести и первые нотки пронизывающего мировоззрение позднейших трагических поэтов пессимизма, звучащие в словах Аполлона про
И это несмотря на эпитет «бесстыдной суки» (Kunomuia), которым, по словам поэта, одна богиня корит другую. Но пусть элементы возвышенной теологии причудливо сочетаются с фривольностью по отношению к богам, за которую греческие философы, начиная с Ксенофана Колофонского, так упрекали Гомера. Важно совсем другое — именно гомеровская теология создала официальный греческий Олимп, столь знакомый по традиционной мифологии и даже иконографии, так как канонизированный образ Фидиева Зевса — совершенно гомеровский. Но этот официальный олимпийский пантеон, признанный государственной традицией и запечатленный в демократической архитектуре и скульптуре, все же не был народной религией. Пусть афинская демократия была консервативна в своей массе и по отношению к этому, застывшему в своей пластической изолированности сонму бессмертных олимпийцев и за критицизм в сфере религии заставила Сократа выпить цикуту, — все равно рядовой афинянин жил в толще религиозных представлений, коренившихся в старинных культах демонов-предков, аграрных демонов и таких темных божественных сил, как «Эринния, мрака жилица» или «вредоносная Ата», о которых у Гомера встречаются лишь отдельные неловкие и смутные упоминания. Из-под тонкого, блистательного покрова олимпийской религии шевелился хаос неоформленных древних религиозных воззрений, и мрамор статуй богов не мог прикрыть матери-сырой земли. И тем не менее религия, созданная по образцу и закону полуфеодальной аристократии, одиссеев ионийской колонизации, была признана и возвеличена при господстве терсктов афинской демократии.
Разгадка этого парадокса может быть дана опять-таки в Марксовой формулировке: «Относительно некоторых форм искусства, например эпоса, даже признано, что они в своей классической форме, составляющей эпоху в мировой истории, никогда не могут быть созданы, как только началось художественное производство, как таковое; что, таким образом, в области самого искусства известные значительные формы его возможны только на низкой ступени развития искусства»[2].
Совершенная форма греческого эпоса возникла при иных социально-экономических условиях, нежели те, которые господствовали в эпоху расцвета афинской демократии, в условиях гораздо более элементарной общественной структуры. Более высокое общественное развитие как раз делало невозможным совершенство данной художественной формы, смененной с усложняющейся эволюцией общества другими формами художественного творчества, и это обстоятельство инстинктивно чувствовалось в эпоху расцвета греческой демократии. Не надо забывать, что этот расцвет, хотя он и основывался преимущественно на эксплуатации рабского труда и неполноправного населения, все же создал еще не повторившийся в мировой истории уровень художественного воспитания полноправной массы гражданства, и афинский демос, прекрасно ценивший также техническую сторону ораторского искусства, устанавливавший во время праздника Великих Дионисий сравнительное достоинство представленных на всенародный конкурс драматических произведений, ценил в гомеровском эпосе именно его художественное совершенство, несмотря на социальную враждебность его содержания. Эта популярность Гомера в среде греческой демократии, кажущаяся несколько парадоксальной, имеет свою разгадку. Политически враждебный сюжет, антидемократическое настроение самого поэта отошли на задний план перед художественной законченностью эпоса, которая одна сохранила свою убедительность для среднего афинянина, — именно потому, что сам сюжет потерял свою полную реальность, как бы транспонировавшись частью в область «божественного» мифа.